Задержи дыхание и другие рассказы

Помню первое утро после того, как мать ушла на фронт. Я проснулась в своей светёлке на чердаке (в доме, построенном отцом, у каждой из нас было своё помещение: у меня – чердак, а Катенька спала в уголке, отделённом перегородкой от комнаты родителей) – и вот июльское солнце заливает всю комнату, и я просыпаюсь с ощущением полной свободы. Потягиваюсь в кровати, скидываю ночную рубашку и принимаюсь любоваться своим телом, ощупывать его. При маме это было невообразимо – она была вездесуща и умела проникать на чердак, заставая меня врасплох. А я уже начинала меняться, исподволь превращаться из ребёнка в девушку, и изменения, происходившие с моим телом, казались мне какой-то невероятной магией – я ничего в них не понимала. По большей части они доставляли мне удовольствие, я гордилось собой – особенно мне льстило, когда знакомые и соседи говорили родителям: «Ваша барышня настоящей красавицей становится, того и гляди по ней все парни будут сохнуть». Мать обычно давала мне подзатыльники и уводила подальше от таких речей. «Нечего слушать всякие глупости, – говорила она, – будешь усидчиво заниматься, тогда и выйдет толк». Но если её не было поблизости, я тут же пыталась поймать своё отражение, понять, что видят во мне окружающие.

Внизу папа и Катя хозяйничают. Катя с растрёпанными волосами, в сарафане с перепутанными лямками, натянутом вкривь и вкось, стоит возле керосинки и ждёт, пока закипит вода, а папа сидит над помойным ведром и чистит картошку. С молодой картошки он срезает толстенный слой кожуры! «Не так, не так!» – кричу я и вырываю у него нож. «А как?» – спрашивает он. Тоненькую кожуру надо было соскабливать ножиком, но это трудная, кропотливая работа, которую никто из нас не умеет делать. Мать всегда тряслась за мои руки и не подпускала к кухонным ножам. В результате мы варим кое-как почищенную картошку, а пока она варится, я заплетаю Катеньке косички и пробую вызнать у папы, когда он пойдёт на работу. Обычно летом, когда школа и детсад закрыты, папа продолжал работать, а мама брала отпуск в больнице либо отдавала нас на полдня соседке. И вот я надеюсь, что папа уйдёт, а мы с Катей сможем весь день прохлаждаться в саду, играть с куклами или сходить проведать подружек на соседней улице.

Близких друзей среди местных жителей он не завёл; вообще, от людей старался держаться в стороне, и по праздникам и выходным, когда все собирались вместе и устраивали гуляния, он возился в доме или в огороде: чинил что-то, пропалывал. Мать тоже была не очень общительной – даже в раннем детстве, не понимая в чём дело, я физически ощущала страх родителей, видела, что они боятся всего на свете и что окружающие в свою очередь относятся к ним с недоверием. Но с ближайшими нашими соседками мать пыталась приятельствовать, помогала при случае, мазала зелёнкой ушибы детей, а иногда и сама обращалась за помощью.

Когда мама ушла на фронт, мамины подруги, видя папину растерянность, предлагали взять нас к себе, снять с него лишнюю обузу. Они приходили по вечерам, смотрели на таз с грязной посудой, на неметёный пол, качали головами и сетовали: мол, одинокому мужчине дети – обуза, а в отсутствие матери девочки должны находиться под строгим присмотром, чтобы, не дай бог, не разбаловались, не стали белоручками, не отучились делать обычную «женскую работу». Предлагали они это из лучших побуждений, но сами слова «женская работа» сделались для меня в те дни очередным откровением, они пугали и настораживали. От родителей я такого не слышала. Единственное, что требовала от меня мать, это ежедневные занятия музыкой, поэтому от маминых приятельниц я убегала в родительскую комнату, где стояло пианино, и садилась играть этюды. Так я пыталась отстраниться от всего того непонятного и неприятного, что навалилось на меня в те дни.

# # #

Во время войны хотели в эвакуацию, но боялись ехать через Днепр – реку постоянно бомбили, она простреливалась. Красная армия отступала, спасалась бегством. Мать вернулась с фронта, и когда совсем уже решили уехать, я пошла в магазин за хлебом, а магазин закрыт, и на стене приказ Верховного Германского правительства: всех коммунистов, офицеров, евреев – сдать. Немцы вошли в город! А накануне говорили, что они ещё в Житомире. Врали!

# # #

Возвращение матери домой – и мы четверо, вместе, на пороге чего-то нового.

# # #

Я вспоминаю отца, каким он был за несколько дней до оккупации – в дни, когда решалось, что важнее, семья или страна. Эти дни бросили тень на всех нас и сломали отцу жизнь. Мне, десятилетней, передалось ощущение трагизма момента, но он же подарил и запретную радость: мы все вместе! – хотя немцы вот-вот должны нас захватить. Не решившись уехать в эвакуацию, родители сохранили семью, детей.

Все остались живы, но в сталинской системе пребывание на оккупированной территории считалось предательством.