Старшие сыновья полезли на полати, а Андрюха, все еще скучный и расстроенный, уселся в раздумье на лавку.
Таким образом, краткий очерк эволюции режимов и форм репрезентации крестьянского мышления с 1790‐х до начала 1850‐х гг. демонстрирует масштабный поворот к непрозрачности, начавшийся у Полевого в самом конце 1830‐х и достигающий апогея во второй половине 1840‐х гг. у Григоровича. При этом, однако, нельзя сказать, что режим непрозрачности вытесняет все другие. Конкуренция форм продолжается. Один из наиболее впечатляющих ее примеров можно наблюдать в творчестве Тургенева первой половины 1850‐х гг.
Шкала (не)прозрачности у Тургенева
После успеха «Записок охотника» Тургенев предпринял еще один эксперимент. Как и Григорович, он не следовал какой-либо одной манере в изображении мышления крестьян и создал две повести – «Муму» (написана в 1852, опубликована в 1854) и «Постоялый двор» (написана в конце 1852, опубликована в 1855), – в которых использованы два конкурировавших режима – непрозрачности и прозрачности.
В перспективе когнитивной нарратологии и новой модели субъективности крестьянского персонажа путь Тургенева от перволичных повествований «Записок охотника» к аукториальной прозе середины 1850‐х получает более глубокое объяснение. По его известным высказываниям начала 1850‐х о том, что «психолог должен исчезнуть в художнике»[527]
, мы можем с большой долей вероятности утверждать, что Тургенев в этот период остро осознавал эпистемологическую проблему не только объективности формы, но и границ репрезентации психологических процессов в сознании человека. Для того чтобы прийти к своему зрелому стилю так называемого «косвенного» психологизма, о котором так много написано на материале его романов и который на самом деле не исчерпывается этим определением, Тургенев, по-видимому, должен был сначала научиться полноценно изображать мышление и сознание героев, а затем уже овладеть техникой полутонов, намеков, создающих большее психологическое напряжение в восприятии читателя[528]. Я предполагаю, что набить руку в этом ему помогло изображение крестьянского мышления в «Муму» и «Постоялом дворе». Важно и то, что ближайшие советчики Тургенева направляли его внимание в сторону аукториального повествования. Так, Анненков писал ему 12 (24) октября 1852 г.: «Я решительно жду от вас романа с полной властью над всеми лицами и над событиями и без наслаждения самим собой (т. е. своим авторством), без внезапного появления оригиналов, которых вы уже чересчур любите… И такой роман вы напишете непременно…»[529] Соблазнительно предполагать, что под фразой о «полной власти над всеми лицами» критик мог подразумевать, пусть и не используя современного нам термина, то самое прозрачное мышление и интервенции нарратора в сознание персонажей.Как известно, в «Муму» Тургенев тестирует технику аукториального повествования с богатыми возможностями для нарратора, казалось бы, на самом неподходящем для этого примере – сознании глухонемого крестьянина, которое, скорее всего, не оперирует языком (за исключением клички собаки, имя которой он придумал и выговаривает[530]
). Как мы знаем, согласно представлениям той эпохи, это означало крайнюю степень непознаваемости. Тем не менее мышление Герасима, не владеющего речью, на самом деле оказалось для Тургенева идеальным пространством для осмысления проблемы закрытости человеческого сознания. У Герасима оно непрозрачно вдвойне – и потому, что он глухонемой, и потому, что он крепостной крестьянин. Нарратор играет на этих обстоятельствах, и многие загадки «Муму», в том числе мотивы поступков героев, обусловлены, как показывают последние исследования, как раз этой ситуацией[531].