Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Завершая обзор сюжетных вариаций, нельзя кратко не сказать о раннем «святочном рассказе» Максима Горького «Извозчик» (1895), который идет дальше Чехова в переосмыслении ставшего шаблонным сюжета. Роли полностью инвертируются: дьяволом-искусителем становится сам извозчик – загадочный «философ мужичонка», искушающий своего пассажира – небогатого чиновника Павла Николаевича. Наслушавшись разглагольствований возницы, рассуждающего вслух о том, что, если кто-нибудь задушит одинокую и очень богатую купчиху Заметову, люди лишь спасибо скажут, Павел Николаевич во сне реализует коварный план (разумеется, с отсылками к «Преступлению и наказанию» и «Братьям Карамазовым» Достоевского), а пробудившись, недоумевает: почему же именно извозчик? Столь радикальная перемена декораций и ролей в рассказе Горького не только отражает его личные взгляды (неприязнь к крестьянству), но и символизирует радикальное изменение в культурной мифологии конца XIX в. Идиллические крестьяне как носители лучших черт великорусского народа уходят в тень, уступая сцену «серому» мужику в самых разных, в том числе демонизированных, его ипостасях[567]

.

Выход за узкие рамки морфологии сюжета в более широкое пространство социального воображаемого сразу же приводит к взаимосвязанным вопросам: почему извозчиков так много в классической русской литературе и почему дьявол их искушает? Самый простой ответ, лежащий на поверхности, заключается в том, что этот сюжет нарративно воплощает и инсценирует один из наиболее устойчивых конфликтов русской культуры и идентичности имперского периода – «раскол» между образованным меньшинством (дворянской элитой) и нецивилизованным большинством (крестьянами и, шире, простолюдинами). Конфликт этот был во многом сконструирован и артикулирован дворянской интеллигенцией в первой половине – середине XIX в.[568]

Чувствуя свою вину и потребность минимизировать раскол между сословиями, интеллектуальная элита искала любых возможностей изучать и просвещать народ, а потому ситуация участливой беседы или даже «интервьюирования» разговорчивого извозчика – наиболее естественная, легко переносимая на страницы очерка, рассказа, стихотворения или романа. В отличие от регулярных встреч с прислугой или дворней, происходивших в закрытом пространстве усадьбы или городской квартиры, разговор с извозчиком в течение протяженной во времени и пространстве поездки сулил новые впечатления и открывал дверь в мир городских слухов, а значит, обладал сюжетогенным потенциалом. Извозчиков, несомненно, следует добавить к тем группам земледельцев и купцов-мореплавателей, а в Новое время горожан, из которых, по мнению Вальтера Беньямина, выходили наиболее яркие рассказчики. В известном эссе «Рассказчик» Беньямин отмечал, что с развитием капитализма и медиа информация, источником которой становятся газеты, вытесняет живой устный рассказ из человеческого обихода[569]

. Однако не будет преувеличением сказать, что извозчики в XIX столетии (как и таксисты сегодня) оставались не только источником «информации» и слухов, но и носителями иного по сравнению с их седоками опыта, побуждавшего о нем рассказывать другому[570]

.

Время поездки, когда седок часто оставался наедине с извозчиком, создавало уникальный хронотоп, в котором снимался социальный барьер между представителем образованного класса и, что важно, свободным и независимым от него простолюдином-возницей. Потенциальное исчезновение сословной дистанции устанавливало доверительные отношения, способствовавшие обмену историями. Не случайно поэтому, что начиная с очерка Запольского «Извощик» (1798) восхищение и симпатия, испытываемые седоком-литератором по отношению к разговорчивому вознице, становятся своего рода топосом в литературе об извозчиках, гарантируя саму возможность услышать и запомнить историю.