Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

В середине 1850‐х гг. в России народное сказительство и «звучащее слово» еще не были осмыслены как ценные, подлежащие изучению и культивированию практики. Только в 1861 г. П. Н. Рыбников начал публиковать сенсационные былины сказителей Олонецкого края. Не существовало еще никаких столичных крестьян-исполнителей или гусляров, которые появятся лишь в конце XIX в.[673]

В такой ситуации Горбунов, сын вольноотпущенного дворового крестьянина и автор-исполнитель, был обречен на успех у образованной элиты. Провинциальный костромской дворянин Писемский, по воспоминаниям современников, колоритно окал и искусно имитировал крестьянскую речь. Оба оказались идеальными посредниками между безмолвным крестьянским большинством и образованной элитой, своего рода чревовещателями бессловесного народа, запрос на голос которого усилился во время Крымской войны[674]

.

Таким образом, случай Константина Николаевича и его чиновников, слушающих Писемского и Горбунова, представляет собой яркий пример того, как образованная элита искала новое наполнение для понятий народности и «русскости» через переживание эстетических образов и нарративов, созданных писателями, которые позиционировали себя как знающие народ непосредственно[675]

. Произведения этих авторов эстетизировали крестьянский быт и речь, подавая их в когнитивно приемлемых для потребления высшего света и отчасти уже знакомых формах. Стремление великого князя и его окружения русифицировать патриотизм могло быть также следствием исчерпанности официальной пропагандистской риторики 1853–1854 гг. и симптомом поиска нового понимания «русскости» в 1855 г. Это оказалось возможным благодаря действию нескольких институтов, связанных, как я показал, многочисленными горизонтальными и вертикальными сетями коммуникации.

Повседневный национализм: спрос на простонародность

В 1853–1854 гг., по мере ухудшения ситуации на фронте, волна патриотического и националистического активизма охватила не только бывалых публицистов типа Погодина, но даже и тех, кто ранее не был замечен в выражении своих политических воззрений. Это произошло с членами молодой редакции «Москвитянина», а также с видными писателями и поэтами (Гончаровым, Достоевским, Майковым и др.)[676]. Однако к началу 1855 г. официальная патриотическая риторика, которая строилась на примитивных популистских формулах, постепенно исчерпала себя. После смерти Николая I в феврале 1855 г. публицисты и писатели искали новые риторические стратегии и исторические параллели (с 1812 г.), которые, с одной стороны, соответствовали бы идее обновления страны, а с другой – оправдывали бы стремительно ухудшающуюся ситуацию на фронте[677]. Меня здесь, однако, интересует уже не дискурсивное измерение национализации патриотизма, но его повседневный уровень – зона ритуалов, переживания и проживания «русскости» постольку, поскольку сохранившиеся источники позволяют ее уловить. В этом разделе я обращусь к визуальным источникам, дневникам и воспоминаниям, которые сохранили следы того, как современники могли переживать национальную принадлежность на уровне своих бытовых практик и эмоций в 1855 г.