Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

В таком контексте пишется «Муму» и фигура ее протагониста, навеянная богатырскими сюжетами русских былин[740]. В отличие от братьев Аксаковых, идеализировавших допетровскую Русь, Тургенев делает следующий после «Записок охотника» шаг и отказывается трактовать крестьянина с точки зрения какой-либо одной идеологии. Если в «Хоре и Калиныче» характеры двух крестьян рассматривались из однозначно западнической перспективы, то в «Муму» аукториальный тип повествования и непрозрачность сознания Герасима нейтрализуют какую бы то ни было заранее заданную идеологическую систему. При этом, однако, в повести сохраняются некоторые маркеры русскости, описанные Фоминой, – знаменитый эпизод, в котором красная рубаха Герасима противопоставляется немецким платьям дворни. Тем не менее эта «русскость» в финале осложняется трагическим и иррациональным поступком Герасима, не поддающимся никаким логизированным объяснениям.

Широко известна реакция братьев Аксаковых на «Муму». И. С. Аксаков в письме Тургеневу 4 октября 1852 г. прочел фигуру Герасима как метафору и даже символ всего русского крепостного крестьянства и народа, который не имеет голоса, но его молчание предстает скорее временным, нежели вечным:

Под дворником Герасимом разумеется иное. Это олицетворение русского народа, его страшной силы и непостижимой кротости, его удаления к себе и в себя, его молчания на все запросы, его нравственных, честных побуждений… Он, разумеется, со временем заговорит, но теперь может казаться и немым, и глухим, теперь, покуда он удалился к себе на родину[741].

К. С. Аксаков также расширительно трактовал фигуру Герасима, используя ее для более широковещательных и историософских построений. Вот его письмо Тургеневу (без точной даты, 1852 г.), навеянное чтением «Муму»:

Вы увидите, я надеюсь, любезнейший Иван Сергеевич, что люди-обезьяны[742] годятся только на посмех, что как бы ни претендовал человек-обезьяна на страсти или на чувство, он смешон и не годится в дело для искусства, что, следовательно, вся сила духа в самостоятельности; в наше время, у нас, в жизни она только в крестьянине; с другой стороны, не в жизни действительной, а в отвлеченной умственной области, она только в сознании самобытном, в сознании того, что в жизни

является крестьянин, хотя и он сам имеет сознание, сознание особого рода и степени. Подвиг сознания предстоит нам, жалким людям без почвы; великая сила мысли должна вновь соединить нас с нашею Русью после того, как, полтораста лет тому назад, была волей и неволей порвана с нею наша непосредственная связь. А, каково! Полтораста лет разыгрывали мы – и надо правду сказать, очень недурно – роль обезьян Западной Европы[743]

.

Прочтение Иваном Аксаковым «Муму» с легкостью переводится на язык постколониальной теории и используется современными историками как ключ к изучению маргинализированных социальных групп в Российской империи[744]. Из соположения высказываний двух братьев видно, что Константин имел в виду скорее веру в самобытность и силу русского крестьянина, выступающего резерватом и гарантией обновления и автономного развития русской нации. Тургенев, напротив, пытается исследовать в «Муму» и в «Постоялом дворе» те аспекты русской простонародной жизни, которые не могут быть артикулированы и вербализированы не только в силу закрепощенности, но и из‐за принципиальной незрелости самосознания и отсутствия рефлексии у крестьянина. Свидетельство этому – уже рассмотренная нами повесть «Постоялый двор», трактовка которой также вызвала разногласия у Аксаковых и Тургенева.

И. С. Аксаков писал Тургеневу 11 марта 1853 г.: