Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Эклектичность повествования и неровный стиль «Хамова отродья» в значительной степени обусловлены эксплицированной металитературностью: текст пестрит отсылками к Пушкину, Грибоедову[760]

, Фенимору Куперу, Эжену Сю и Бальзаку. Остросюжетный характер рассказа, цепочка случайных встреч и контрастов богатства и бедности, финансовых махинаций, азартных игр и страстей – щедрая дань Ушакова французской неистовой словесности и романтической прозе 1830‐х. Однако в нашем контексте важнее идеологические истоки его взгляда на социальную стратификацию русского общества. Есть все основания предполагать, что он сходен с булгаринским: с конца 1820‐х гг. Ушаков был другом и сторонником Булгарина и в своих прозаических дебютах развивал его поэтику нравоописательной прозы и нравственно-сатирического романа[761]

. В концепции Ушакова место человека и его поступки определяются не столько сложной исторической и социальной динамикой, сколько происхождением, наследственностью и моралью. В повести поступки и жизненная философия Никиты Вязьмина объяснены его принадлежностью к «хамову отродью» – дворовым людям. Представления Никиты изображены в повести как ресентиментные: мученик с детства (его секли вместо барчонка), он приобретает положение и материальное благосостояние, но не благородство. Предвосхищая Иудушку Головлева, Вязьмин чаще всего поминает Иисуса, почтительно выписывает своему бывшему барину векселя, но на самом деле плетет паутину, из которой Нилу Валерьяновичу уже не выбраться. В финале его сын Валерьян Нилович говорит:

Нет! Виноват не Никита Федорович, а виноват мой батюшка <…> Или лучше сказать, не батюшка, а ложное, вредное поверье того века, в который он родился!.. Тогда, не шутя, полагали, что дворяне созданы от особенной плоти и кости! Тогда чистосердечно верили тому, что Хамово отродье, отделенное от нас целым полсветом, существует в России, во всем том, что не принадлежит к дворянскому званию!.. <…> Время, благотворные усилия правительства, неусыпные труды истинных, верных сынов отечества, мало по малу искореняют предрассудки и ставят нас выше предков. Но мы не должны их презирать за заблуждения, свойственные их веку! <…>

Не подумайте, впрочем, мои почтенные друзья, чтобы я принадлежал к числу нынешних проповедников равенства: я еще с ума не сошел! Всеобщее равенство не существует![762]

Согласно такой философии, равенство следует искать не в социуме, а в религии: перед Богом все равны. Высший знанием и богатством должен дать низшему работу – Валерьян ратует за патернализм и аристократизм. Обязанность богатых – заботиться о своих подданных, но не допускать, чтобы они становились равными без образования. Образовательный ценз должен предохранить общество от появления племени выскочек, бывших рабов, без чести и стыда: «Ныне мудрое правительство прекратило такие неуместные выводы в дворяне! Ныне уже нет Хамова отродья, но зато нет и лакеев, которые от щедрот и милостей Иафетова поколения получали право срамить офицерское звание. Ныне всякому сословию определена своя сфера, просторная, достаточная и удобная. Так и должно быть, ибо касается благоустройства государства!»[763]

Красочно, но пристрастно изображая сложный феномен социальной мобильности, Ушаков закончил повесть резонерством одного из героев, которое прочитывается как совпадающее с позицией самого автора. Элитизм, классовая спесь и консерватизм Ушакова, его призыв к сохранению существующих сословных границ закономерно вызвали негодование демократической критики: Белинский назвал «Хамово отродье» «верхом бездарности, дурного тона, скуки, вялости, растянутости и пустословия»[764]. Скорее всего, суровый приговор «неистового Виссариона» привел к забвению повести и ее неупоминанию даже в богатом фактурой томе «Русская повесть XIX века» (1973).