Записки. 1793–1831

В этом звании я с Балашовым жил в добром согласии, и я не мог довольно им нахвалиться, — как вдруг явились обстоятельства, от меня независящие. Натурально, что я старался все заготовляемые для государя доклады писать сообразно тому, как Балашов мне говорил, что государь их любит, т. е. чтобы доклады были как можно более сокращены, переписаны четкой красивой рукою и на хорошей бумаге. По словам Балашова, государь объявил ему, что Особенная канцелярия имеет преимущества перед всеми департаментами. Один раз министр сказал мне с видом неудовольствия: «Только ваши доклады сходят, а прочие, из других департаментов, я привез». Через несколько времени объявил он мне, возвратясь от государя: «Поздравляю вас», и ироническая улыбка явилась на устах его: «Государь приказал вам исправить доклады прочих департаментов». Хотя я и видел, что мне предстоит беда, т. е. неминуемая ссора с министром, но делать было нечего, а самолюбие не позволяло пренебрегать докладами. Однажды Балашов с величайшим неудовольствием сказал мне:

— Государь приказал мне брать вас с собою в Царское Село, чтобы вы, в случае неисправности, поправляли доклады других департаментов, — и прибавил еще: — только ваши доклады и хороши.

С сего времени я уже всегда ездил с министром в Царское Село.

Однажды, в Царском же Селе, Балашов, вышедши от государя, объявил мне:

— Государь желает вас видеть; пойдемте в сад; там мы его встретим.

Так, действительно, и было; государь, поравнявшись с нами, остановился и разговаривал с Балашовым о погоде, переменах, которые желает сделать во дворце, в саду, и во все время разговора смотрел пристально в лорнет на меня.

Когда государь удалился, Балашов с иронической улыбкой сказал мне:

— Поздравляю вас, вы теперь с государем познакомились.

— Да! — отвечал я. — Как статуя, на которую смотрят. Ваше превосходительство забыли сказать про меня, что я, как статуя Мемнона, издаю звуки при появлении солнца[116]

.

Балашов кисло улыбнулся, и мы возвратились в кавалерские наши комнаты. Наконец, объявил мне Балашов:

— Государь спрашивал меня, не пожелаете ли вы быть полицеймейстером в Петербурге. Я отвечал, — продолжал Балашов, — что это место может (быть) для вас не годится: вы добротою своею и религиозностию все можете испортить.

Я поблагодарил Балашова за столь лестный для меня отзыв. Не менее того, я уже готовился подать в отставку, во избежание худшего, как внезапно следующий неожиданный случай, встретившийся со мной, остановил меня.

Иностранцу шевалье de Vernègues[117] затруднялись выдавать билет для прожитья в Санкт-Петербурге. Шевалье прибегнул ко мне. Я об этом доложил Балашову.

— Скорее, — сказал он мне с жаром, — прикажите ему выдать билет; это тайный дипломатический агент Людовика XVIII, постарайтесь с ним познакомиться поскорее, через него мы можем многое узнать.

Vernègues сделался вскоре у меня человеком домашним. Он рассказывал мне о связях своих с графами Толстыми и Армфельтом[118], и что последний желает со мной познакомиться: «Il est tout aussi enchanté, — сказал он мне, — de votre caractère chevaleresque, que moi; allons unjour chez lui»[119].

Я сообщил это Балашову, который поощрял меня вступить с ними в связь. На ответ мой, что я боюсь знакомиться с людьми хитрыми, крещеными во всех дворцовых интригах, Балашов просил меня убедительно продолжать это знакомство. Теперь посещали меня и граф Армфельт, и Vernègues. Долго оба интригана скромничали; наконец граф Армфельт начал пересказывать мне свои разговоры с императором и просил меня быть осторожным с Балашовым, ему ничего не доверять, ибо он в сильном подозрении у императора. Я довел и это до сведения Балашова.

— Врет он, — сказал министр полиции, — он сам в подозрении у императора, и мне поручено иметь за ним строгий надзор.

Я испугался. Кто из них прав? Не оба ли? Тогда я попадусь между двух огней, — и решился отныне слушать и молчать. Бывают в жизни случаи, где никакая человеческая осторожность и предусмотрительность ничего сделать не могут; какая-то скрытная, неизвестная нам сила влечет нас, и горе тому, который ей будет сопротивляться.

VІІ

В декабре 1811 года, пополудни в шесть часов, входит дежурный офицер с докладом, что Зиновьев желает меня видеть. Я думал, что это друг Балашова, толстый, высокий ростом, камергер Зиновьев, который снабжал министерский стол фруктами, и велел ему отказать. Дежурный воротился с объявлением, что Зиновьев утверждает, будто имеет крайнюю нужду до меня. Входит низенький, тоненький человек, который требует говорить со мной наедине. На вопрос мой, с кем имею честь говорить, он отвечал:

— Я камердинер его величества.

Я ввел его в свой кабинет, где он вручил мне записку, слово в слово следующего содержания: «Не имев возможности вас видеть сегодня, может быть и завтра, я желаю, чтобы вы написали мне: в чем состояло поведение министра, касательно известной бумаги, которую выполнить вам было невозможно? Вы ничего не опасайтесь, но сохраните в то же время надлежащую умеренность к министру».