Записки. 1793–1831

— Это, государь, не так легко. Какой предлог могу я иметь для знакомства с человеком, стоящим на столь возвышенном посте? Разве только под предлогом искать его покровительства, обманывать и сделаться презрительным в собственных своих глазах.

— Почему же? Я поручил то же самое (Балашову) и имею от него донесение.

— Я предоставляю каждому поступать и расчитываться со своей совестию, как ему угодно; но я применять своей к обстоятельствам не умею.

— А если бы польза Отечества того требовала?

— Я прямо пошел бы против того, который только задумал бы причинить оному вред; но, под личиной снискания себе покровительства, вонзить другому кинжал в сердце я не способен. Рано или поздно, откровенность моя взяла бы верх, и я бы все испортил.

Император поцеловал меня в лоб, сказав:

— Балашов не так думает. Вот его донесение; читайте громко.

Я начал читать; содержание донесения было следующее: «Балашов, по высочайшему повелению, приехал знакомиться к Сперанскому». Я замолчал.

Государь спросил:

— Что вы остановились?

Я повторил «знакомиться». Государь улыбнулся и приказал продолжать:

— Балашов пишет: приехав накануне вечером в семь часов к Сперанскому, был он объят ужасом. В передней тускло горела сальная свеча, во второй большой комнате тоже; отсюда ввели его в кабинет, где догорали два восковых огарка: огонь в камине погасал. При входе в кабинет почувствовал он, что пол под ногами его трясся, как будто на пружинах, а в шкафах вместо книг стояли склянки, наполненные какими-то веществами. Сперанский сидел в креслах перед большим столом, на котором лежало несколько старинных книг, из которых он читал одну, и, увидя Балашова, немедленно ее закрыл. Сперанский, приняв его ласково, спросил: «Как вздумалось вам меня посетить?» и просил сесть на стоящее против него кресло, так что стол оставался между ними. Балашов взял предлогом желания посоветоваться: нельзя ли дать Министерству полиции более пространства? Оно слишком сжато, даже в некоторой зависимости от других министерств; так что для общей пользы трудно действовать свободно. Много говорили о тогдашней полиции Фуше[125]; и наконец Сперанский, при вторичной просьбе Балашова о расширении круга действий министерства, сказал ему: «Разве со временем можно будет сделать это? — прибавя, — Вы знаете мнительный характер императора. Тоut се qu’il fait, il le fait à demi»[126]. Потом, говоря далее об императоре, заметил: «Il еst tгор faible роur régir et trop fort pour êtrе régi»[127]

.

Балашов заключил свое донесение просьбой к Сперанскому более не ездить.

Пока я читал, государь как будто всматривался в меня, прислонясь к стоящему пюльпитру, подле которого находился я. Государь спросил:

— Как вы это находите?

Я молчал.

— Говорите откровенно.

— Ваше величество! Я в комнатах Сперанского не бывал, и занимается ли он, как министр (Балашов), кажется, подозревает, чернокнижеством[128], не знаю. Но вот, что меня удивляет: говорят, Сперанский человек умный; как решился он при первом знакомстве, и с кем? — с министром полиции, так откровенно объясняться? Впрочем, та же фраза была сказана прежде о Людовике Пятнадцатом: это повторение.

Я довольствовался сими намеками, не желая явно повредить ни Балашову, ни Сперанскому, тем более, что я во всем этом полагал мелкую дворцовую интригу, которая сама собой распадется. Однако внутренно негодовал на Балашова, который не посовестился представить такое пошлое, но вместе с тем злобное донесение на благодетеля своего; ибо Сперанский помог возвести его на степень министра полиции, дал ему даже право начертать учреждение Министерства полиции, которое писал я; и даже без поправки Сперанский представил этот проэкт на утверждение государя.

— Балашов и Сперанский ошибаются, — сказал государь. — Меня обмануть можно, я человек, но ненадолго, и для них есть дорога в Сибирь.

Кажется, государь высказал это сгоряча, ибо, улыбаясь, прибавил:

— Мы рассмотрим это с вами. Я решительно никому не верю.

Испуганный этим отзывом, я молчал.

— Однако же не мешает вам смотреть поближе за Балашовым; что узнаете, скажите мне.

— Государь! Он мой начальник.

— Я беру это на себя.

— Государь! Не прогневайтесь, если верноподданный осмелится умолять вас не доводить его до презрения к самому себе. Нет тайны, которая не была бы явна. Если злой умысл скрывается в Балашове или Сперанском, то он против истины не устоит; все развернется само из себя.

Государь отступил на шаг от меня, потом подошел, и, пожав мне руку, сказал:

— Прекрасно! Но Армфельт ошибся; вы не на своем месте.

— Нужда, государь! Семейство, места не избирают, повинуются обстоятельствам, случаю, но на всяком месте можно благородно поступать.

— Ваши правила, ваша откровенность мне нравятся, и в нынешних обстоятельствах они мне необходимы; смотрите, не переменяйтесь; мы часто будем видеться!

После нескольких минут молчания, подошел я к государю и сказал:

— Прискорбно мне будет утаить от министра тот важный час, в который я имел счастие предстать перед моим государем. Осмеливаюсь испросить на то приказания вашего императорского величества.