Записки. 1793–1831

Можно вообразить мой испуг: это была рука императора! Следовательно Балашов на меня жаловался, вероятно, и очернил. Не зная, в первую минуту, что делать, я просил Зиновьева доложить государю, что я немедленно должен идти с докладами к министру, который уже два раза за мной присылал, и вручил ему известную бумагу (циркуляр), которая могла государю все объяснить; ибо, кроме ссоры за этот циркуляр, я другой с министром не имел.

Идучи к министру, думал я: не пересказать ли ему это происшествие? Но казалось неблагоразумным доверять тайну тому, который меня обнес. Я промолчал. Возвращаясь домой, вручают мне записку от Vernègues:

«Monsieur le comte Armfelt me prie de vous annoncer que ce soir le vallet de chambre de l’Empereur viendra vous chercher. Soyez prêt. Brûlez ce papier. Vernègues»[120].

Действительно, Зиновьев опять явился с объявлением: государь вас ожидает.

— Я только прощусь с женой и детьми, — отвечал я.

— Сделайте милость, никому о том не говорите; государь именно это запретил, — но я не послушался.

Под предлогом переодеться, я пошел к жене, просил не беспокоиться.

— Вероятно, меня обнесли, — говорил я ей. — Может быть, куда-нибудь ушлют; но я увижу государя и буду просить об отправлении всех вас ко мне, — слеза навернулась, и я простился.

Почему не пришла мне другая мысль поотраднее, не знаю; почему именно пришла эта, тоже не знаю. Не первая ли записка, и не описание ли, сделанное мне Балашовым о характере императора, были тому причиной? Не знаю. Как бы то ни было, я ничего доброго не ожидал, и несчастная эта мысль решила будущие мои отношения к государю.

Мы сели с камердинером в сани, и нас подвезли к маленькому подъезду. Повели меня по множеству лестниц, в самый верх Зимнего дворца. Зиновьев ввел меня в небольшую комнату, в которой стояли комоды и шифоньеры, и просил тут подождать. Нигде не было свеч; темнота эта наводила на меня страх. Это утвердило меня в моих мыслях, что буду отправлен. «Какая несправедливость!» — думал я. На беду, пришел мне на память маркиз Поза и разговор его с Филиппом. «И я в положении маркиза»[121], — сказал я про себя, и решился выказать в эту роковую минуту ту же твердость и возвышенность духа, которую выказал маркиз. Кроме самой резкой правды — ничего!

Наконец, сквозь щель двери, в другой комнате проявился свет, зажигали свечи. Дверь отворилась, и император стоял передо мной. Я поклонился.

Государь, с удивительно милостивою улыбкою, сказал мне:

— Еntrez, jе vоus рriе[122]

.

Я вошел, император сам притворил дверь, и, подхватя меня под руку, вел по комнате к стоящему у стены пюльпитру, и, остановясь, сказал:

— J’ai desiré faire votre connaissance, pour vous demander quelques reuseignements sur des articles, que je ne puis bien concevoir, et que vous devez connaître[123].

Не полагает ли император, по фамилии моей, что я француз, думал я, и отвечал:

— Государь! Я русский, и свободнее объясняюсь на отечественном языке, нежели на французском.

Государь как будто обрадовался, засмеялся, сказав:

— Очень рад; ведь и я русский; будем говорить по-русски.

Погодя немного, император продолжал.

— Вы имели, я думаю, случай заметить, что я вашими трудами доволен. Писанные вами доклады не задерживались.

Я поклонился.

— Мне нужно иметь некоторые сведения. Балашов жаловался на вас, но я хорошенько не понял, в чем дело состояло?

— По долгу моему, я часто делаю представления господину министру, которые не всегда принимаются с тою благосклонностью, какой бы требовала чистота моих намерений. Впрочем, мне неизвестно, в чем состояла жалоба господина министра.

— Из присланной вами бумаги я вижу, что вы догадались. Вы, кажется, не хотели, вопреки желанию министра, контрасигнировать[124] бумаги, им подписанные?

— Действительно, господин министр приказал мне заготовить циркуляры ко всем гражданским губернаторам, чтобы составить ревизские сказки всем раскольникам, находящимся в их губерниях. Я осмелился представить, что подобная мера может раскольников испугать, возжечь фанатизм, который пробуждать всегда опасно; может даже породить в них мысль, что раскол получает законную силу; и тогда число их значительно умножится. Наконец, полагал, что подобного циркуляра без высочайшего повеления отправить невозможно. Министр с негодованием объявил мне: «Я не совета у вас просил, а требовал исполнения». Циркуляры были заготовлены, но я воспользовался статьей учреждения министерств, в силу которой я имел право не контрасигнировать.

— Вы очень хорошо сделали. Балашов все желает более и более пространства для своего министерства; он хочет завладеть всем и всеми. Это мне нравиться не может.

Я молчал.

— Вы не имеете причины бояться; можете говорить прямо. Что мы говорить будем, останется между нами.

— Не страх, государь, меня удерживает; я не осмелюсь говорить о том, чего не знаю и чего доказать не могу.

— Так отзывался о вас Армфельт, а прежде и сам Балашов, который становится мне крайне подозрителен. Вы знаете Сперанского?

— Нет, государь, я с ним незнаком.

— Вы можете познакомиться.