Записки. 1793–1831

Vernègues: Mon Dieu, prenez patience! Je vais vous confier un secret: il y aura un grand changement. La Russie sera sauvée, et c’est nous qui auront la gloire d’y avoir contribué.

Я: La Russie sera sauvée, mais où est le péril?

Verneguès: Attendez le dénoûment. Deux ennemis de la Russie tomberont et avec eux Napoléon. L’année 1812 sera une année mémorable dans les fastes de la Russie.

Я: Vous me lancez là une quantité d’idées qui m’embrouillent et je ne sais comment m’y retrouver. Au reste dans la carrière que vous m’avez ouverte, je me suis mis des le premier pas hors du drame, car le comte m’a dit affirmativement que l’empereur ne m’appelera plus.

Vernegues: Comment! il vous a dit cela? Он задумался потом прибавил: pas un mot, à qui que soit, du secret, que je vous ai confié.

Я: Vous pouvez être sûr qu’il sera scrupuleusement gardé, cai je serais très embarrassé de communiquer un secret que je ne comprend pas.

[130]

Мы расстались; но разговор этот приподнимал немного тайную завесу, скрывающую будущее; но кто эти два врага России? Сперанский и Балашов что ли? И как это все похоже на комплот[131]! И против кого? Наполеон, так и быть. Но Сперанский и Балашов для чего? Потому и дипломатика тут замешалась; а дипломатика и интрига есть поле, на котором Армфельт отличался при разных европейских дворах. Vernègues и Армфельт работали, следовательно, для Бурбонов.

На другой день вечером я был с докладом у министра; я заметил, что он слушал без внимания. Я хотел уже удалиться, но министр приказал мне подождать, и после нескольких минут молчания, сказал мне:

— Я в странном положении; Сперанский впал у императора в подозрение. Государь, который мне вверяет все тайны свои, приказал мне иметь над ним бдительный надзор. Наконец, желал, чтобы я с ним познакомился поближе и старался бы выведать его мнение насчет государя и прочего. Я исполнил его волю, был у Сперанского и доложил словесно, что видел и слышал. Император был очень доволен и приказал все изложить на бумаге.

Тут рассказал мне Балашов все ужасы, претерпенные им в комнатах Сперанского, и слово в слово все то, что я уже знал.

— Теперь, — продолжал министр, — кажется, государь сомневается в истине слов моих. Не довольствуется моими показаниями и требует все доказательств. Я, право, не знаю, что делать? Мне хочется вас на это употребить.

— Меня, ваше превосходительство? Вы знаете, как мало я на это способен, неловок. Идти прямо — я смело пойду, но идти кривыми путями — это лабиринт, в котором я растеряюсь. Да и войдет ли Сперанский в такую со мной откровенность, как с вами. Вы оба находитесь на таком посту, что можете друг с другом откровенно объясняться; а я Сперанского только один раз видел, и то издалека.

— Я мог бы дать вам к нему письмо, чтобы представить ему некоторые затруднения по Министерству полиции, и просил бы от моего имени, как бы все получше устроить.

— Что же будет, ваше превосходительство? Сперанский станет ли со мной говорить? Верно, скажет: хорошо, я сам с министром переговорю; следовательно, все останется по-прежнему.

— Вы не хотите? Я скажу Бологовскому[132], он дружен с Магницким[133], а этот с Сперанским.

— Вот это ближе к делу, если Бологовской на это согласится.

— Он меня любит, и сомнения нет. Прощайте!

«Что дальше, то хуже, — думал я, выходя от министра полиции, — mе vоlià еntrе dеuх fеuх[134]! Просто хоть бежать. Однако мне жаль было Балашова. Вот, что значит хитрить и поставить себя по произволу своему в фальшивое положение! Вынуждену быть лгать, и, может быть, так запутаться, что и выхода не будет».

IX

Является Зиновьев, с приказанием прибыть к государю, который принял меня в тех же комнатах.

— Я был так занят эти дни, что не мог вас видеть. С Балашовым у вас дурно?

— Правда, государь! Я не пользуюсь более прежним расположением министра.

— Какая тому причина? — сказал государь, улыбаясь.

— Наверно этого сказать не могу.

— Не знает ли он, что вы у меня бываете?

— Он мне даже о том не намекнул.

— Я считал Балашова умнее; хочет служить и мне, и себе, и споткнулся. Все его донесения самые пошлые, и это заставляет меня более и более его подозревать.

Я молчал.

— Везде ловлю Балашова во лжи. Он говорил мне, что употребляет доктора Эллизена[135], как франкмасона, для присмотра за Сперанским; между тем слышно, что Бологовской беспрерывно ездит от Балашова к Магницкому, а от этого к Сперанскому и Балашову.

— Государь! Эллизен мой доктор; я его хорошо знаю. Защищать невинного — есть долг каждого честного человека, особенно перед августейшим лицем императора. Эллизен не решится на подобный поступок.

— А как вы думаете о Бологовском?

— Я знал его в Москве, по дому князя Козловского, который женат на его сестре; вижу здесь у министра, с которым он с малолетства дружен.