Записки. 1793–1831

— В чрезвычайно спокойном, государь! Я так удивился его хладнокровию, что полагал: не будет ли он прощен или не получил ли в том уверения от вашего императорского величества?

Потом рассказал все до приглашения Сперанским в кабинет и до просьбы Балашова дать ему полчаса переговорить наедине со Сперанским.

— Вам не должно было на это соглашаться.

— Государь! Он был моим начальником, и ваше величество запретили мне вмешиваться в его дела, а приказали только довести до вашего сведения, что увижу и услышу.

— Это так! Но мог ли я предполагать, чтобы Балашов решился на подобный поступок.

Видно было, по движениям и суровому выражению лица государя, что он был крайне недоволен, — мной ли, или Балашовым, или обоими? — Бог весть!

Крайне меня удивило, что во время моего донесения государь начал меня опять расспрашивать; старался, по-видимому, сбить меня с толку; добивался, кажется, что-то узнать, мне неизвестное. «Чтобы это было?» — думал я. Натуральная и обыкновенная мнительность государя, или не прилгал ли чего-либо Балашов по злобе на меня, и тем поколебал мнение государя обо мне? Не знаю, но что-то похожее на то и другое. Но когда я рассказал, что после запечатания дверей они были вновь распечатаны, чтобы вынести оттуда толсто набитый портфель, государь как будто вышел из себя:

— Какой бездельник! Петр Первый отрубил бы ему голову своеручно; а я попозже произведу его из попов в диаконы! Мне Пален[197] не нужен!

Здесь я объявил его величеству последние слова Сперанского, т. е. желание его императору и Отечеству блогополучия и успехов, прибавя, что, судя по тону, слова эти проистекали от сердца, ибо сказаны были с чувством.

— Верю, — сказал государь, — в нем нет злобы, он способен к добру, религиозен; и я никогда не замечал в нем пристрастия, а еще менее вражды к кому-либо.

Государь любопытствовал знать: какова была минута прощания Сперанского с Балашовым. Я рассказал подробно то, что уже было объяснено мной выше. Наконец, рассказал и мое прощание с Балашовым.

— Это вспышка — благородная, но неумна и неосторожна; а что вы самовольно сдали дела Фоку, вы только себе причинили вред и этим возбудили непримиримого врага.

После нескольких минут молчания государь милостиво сказал мне:

— Завтра вечером в семь часов придите в секретарскую и ожидайте моего призыва.

Рассказав все это подробно, по долгу совести и чести, обязан я, сверх сценического моего представления: заметить, что:

1) Балашов, кажется, никак не решился бы, не имея от государя приказания, истребить собственноручные записки его величества к Сперанскому. Сим, вероятно, воспользовался Балашов, чтобы выручить и свои записочки к Сперанскому, а чтобы это осталось скрытно, не нужно было призывать меня в кабинет.

2) Я не могу не упомянуть для исторической верности об одном слухе, за достоверность которого не отвечаю, но упомянуть должен потому, что это пересказывалось на ухо в больших кругах: будто Барклай де Толли отправил Воейкова к государю с маршрутом всей армии в Вильну и с означением порядка марша каждого корпуса. Сперанский знал, что император этого ожидал, и был с докладом у государя, когда объявили о Воейкове. Сперанский выходит из кабинета, и, увидя Воейкова, отвечал: «Вот он!» — «Пожалуйте!» — сказал Сперанский, и пошел с этой бумагой обратно в кабинет. Воейков, возвратясь домой, нашел у себя замшевую кису[198], наполненную червонцами. Он представил оную Барклаю, который довел все до сведения императора. Если что-нибудь из этой истории справедливо, за исключением червонцев, то этим может изъясниться причина, за которую Воейков лишился места и за его связь с Николаем Захаровичем Хитрово.

Теперь, когда эта драма разыграна до конца, прояснилось, не знаю — всем ли, играющим тут роль, или только мне, следующее: