Записки. 1793–1831

Пока я этим занимался, старался я оглядеться и ознакомиться как с начальством, так и с окружающими его, так называемыми деловыми. Барклай де Толли был, в совершенном смысле слова, старинного покроя честный немец, не возвышенного образования, но с чистым рассудком и не имеющий фундаментальной основы для поддержания своего звания; был в руках и хитрого, и дурака, которые, из выгод своих, не пренебрегали овладеть слабостью его. Во время служения моего при нем, и когда он узнал меня покороче, жаловался он мне на них, но не имел духу, или не смел ни сменить их, ни дать им почувствовать силу начальника; даже подписывал часто то, чего бы не хотел и против чего внутренне сопротивлялся. Могучий слон боится мыши. Барклай боялся жены своей[205] и всех немцев-адъютантов, а отчасти и русских, ею выведенных и под ее покровительством находящихся, помещал при себе. Из благодарности к покойному графу Каменскому[206] вывел и возвысил Закревского[207], сделал его правителем своей канцелярии, и, не умея сам писать по-русски и не знавши порядочно языка, должен был (ему) ввериться, и даже боялся его, как человека, одаренного женской хитростью, с которой Барклай де Толли, как честный и слабый человек, сладить не мог.

Начальником штаба был сперва отличный, умный человек, давнишний служака, но чресчур старый, Лавров, которого я давно знал; начальником артиллерии — граф Кутайсов[208]

, человек отличный во всех отношениях; дежурным генералом — Кикин[209]; генерал-интендантом Канкрин[210], человек умный, образованный, ученый; с последними ладить было немудрено. Но в канцелярии министра, кроме Чуйкевича[211], благородного, умнейшего человека, стесненного Закревским, все было ниже обыкновенного; следовательно, тут, кроме интриг, ничего ожидать было нельзя. Вскоре догадались они, что я их понял, и за то смотрели на меня, как на весьма неприятного пришлеца.

До приезда государя старался я учредить свою канцелярию, нахватать писарей; не зная никого, мог ли я делать выбор? Кое-как все это учредилось, и я занялся особенно городской полицией, которая поступала тоже под мое начальство. Сделан был список всем жителям; обозначены те, которым не слишком можно было доверяться. Наконец приехал государь.

Хотя я призван был к его величеству, но не мог не заметить большую перемену как в приеме, так и в обращении со мной. От него самого догадался я, что, вероятно, причиною тому был Балашов, который, по словам его величества, поднял против меня всю бывшую мою при Министерстве полиции канцелярию, и сам везде клеветал на меня, будто я всех очернил перед государем, и будто не он, а я был причиной ссылки Хитрово, Сперанского и др.

— Но ты видишь, — прибавил государь, — что я неизменен и, невзирая на все это, по-прежнему тебя призвал.

Я осмелился государю сказать, что всякое оправдание против клеветы ни к чему не послужит: это было бы только ее раздувать; но надеюсь моими поступками в будущем заставить ее умолкнуть, а сочинителей сплетней пристыдить.

Сим кончилась моя первая аудиенция, которая не слишком меня ободрила. Прав граф Армфельт, говоря: …(il) fait lui mêmе tous lеs сlаbоdадеs[212]

.

Прибыл и Балашов; остановился у гражданского губернатора Лавинского[213]. Мы тут увидались, и он обошелся со мной очень ласково. Чтобы тут не предполагать какой-либо хитрости, он приглашал меня к себе; и я притворился, будто ничего не подозреваю. Но как удивился я, когда вдруг призвал меня Барклай и объявил мне:

— Государь очень недоволен, что вы часто бываете у Балашова, и приказал вам сказать, чтобы вы никакого сношения с ним не имели, под опасением гнева его.

Я так и ахнул, ибо тут раскрылась вся картина.

Государь не хотел, чтобы мы с Балашовым объяснились относительно прошедшего; это бы нас примирило, и желая скрыть, как и Балашов был обманут, запретил мне свидание с ним. Делать было нечего; я повиновался и, следовательно, еще более обратил на себя вражду Балашова; но с тем вместе решился я быть осторожнее, не доверяя ничему и никому; даже не хотел, по-прежнему, докладывать государю, а через военного министра, дабы как можно более себя отстранить от новых интриг и не заставить во мне сомневаться министра.

Через несколько дней государь, призвав меня, сказал:

— Я получил от берлинского обер-полицеймейстера Грунера уведомление, что здесь уже несколько месяцев скрываются французские офицеры, шпионы; их должно отыскать.

Я спросил государя, не известны ли имена их или не означены ли какие-либо их приметы.

— Нет, — отвечал государь, — но их отыскать должно; ты знаешь, я тебе одному верю; веди дело так, чтобы никто об нем не знал.