Записки. 1793–1831

Я взошел к Барклаю. Он был уже в шлафроке и колпаке на голове. Он снял его; я отрапортовал ему, что все исполнено и что Смоленскую Божию Матерь не мог иначе вынесть, как под предлогом отслужить молебен в главной квартире, потому что отстояли Смоленск, и сжег мост.

Он очень благодарил меня. Я, видя его в хорошем расположении духа, спросил по-немецки о приказе на завтрашний день. Он отвечал мне:

— Ach, mein lieber, guter Freund, ich will schlafen[233], — надел колпак, а я вышел.

— Ну что? — спросил Ермолов.

— Не велел вам говорить, — отвечал я.

— Ну, полно, — продолжал он, — ложись с нами и расскажи.

— Мне не до рассказов, пойдемте отслужить молебен; я не иначе вынес Смоленскую Божию Матерь, как под этим предлогом. Народу пропасть вышло из Смоленска, не хотели расстаться с образом.

— А мы спать хотим, — отвечал Ермолов, и я один, с вышедшими из Смоленска жителями, отслужил молебствие.

На другое утро в сенях, где мы лежали на соломе, произошел шум; люди бегали; понесли Барклаю кофе. Наконец вышел и сам Барклай, прошел, молча, мимо нас, стал на крыльце и закричал: «Лошадь!»

Когда сел на нее, тогда и мы сели на своих коней и поехали за ним к Смоленску, в который вступали с музыкой французы.

Доехав до возвышения на берегу Днепра, Барклай спросил:

— А где граф Кутайсов?

Когда он прибыл, Барклай сказал ему:

— Прикажите подвезти двадцать пять орудий, пошлите им несколько шутих, чтобы порасстроить их радость.

Начали стрелять по Смоленску. Для чего это было? — неизвестно. Барклай, обратясь ко мне, спросил: «Есть ли у вас телега?» Я велел подать ему оную, в которую положили соломы, и Барклай сел в нее, спросив: «Где Толь[234]?»

— Подайте мне карету, — сказал он ему. Назначил каждому корпусу маршрут и поехал; армия тронулась за ним и направилась к имению гг. Чашниковых, где и был отдых.

Интриги против Барклая доходили до высочайшей степени. Неизвестно, по каким фальшивым изветам, заставили Барклая отыскивать неприятеля на мызе Реада[235], где неприятеля и не бывало. Далее, внушили Барклаю, под предлогом ненадежности, отправить значительных поляков, флигель-адъютантов государя — графа Потоцкого, князя Любомирского[236] и других, — в Петербург и снабдили их доносами на Барклая. Наконец, довели последнего до того, что он отправил туда же и самого великого князя Константина Павловича. Вследствие всех этих интриг, Барклай получил повеление, до приезда нового главнокомандующего, князя Кутузова, сражения, кроме авангардного, не давать. Я предупреждал Барклая, старался открыть ему глаза, но все было тщетно.

Под деревней Пневой, когда два французскиз корпуса напали на наш один, Барклай доказал, что на поле битвы он был у нас единственный генерал. Французы были отбиты, и во время их отступления Барклай сказал мне:

— Was wolten die Narren haben?[237]

Мы форсированным маршем ретировались до Царево-Займища, где к нам прибыл князь Кутузов. Для приема его был выстроен Лейб-гренадерский батальон. Когда князь вышел из коляски и увидел этих щеголей, сказал: «И с этими солдатами ретируются!» Слова эти произвели всеобщую радость; все думали: наконец-то мы пойдем вперед, а в полночь получили приказание идти 30 верст назад. Суматоха была страшная; войско шло уже не в старом порядке; так что Ермолов вынужден был сказать мне:

— При Барклае порядка было больше.

Интригант этот задумывал уже новые интриги. Про него государь говаривал:

— Noir comme le diable, mais tout autant de moyens.[238]

В этом беспорядке дошли до Колоцкого монастыря. Кутузов приказал здесь отыскать крепкую позицию, чтобы дать тут отпор неприятелю. Посланные нашли военную позицию под Бородиным. Барклай противился этому и находил Колоцкий монастырь для этого удобнее, потому что здесь французы были бы отрезаны от воды; но благой совет этот не был принят, потому что подан был Барклаем. По той же ненависти, поставлена была первая армия под Бородиным на правом крыле, где она защищена была рекой Колочей; а вторая, слабее первой, поставлена на левом крыле. Когда Барклай представил это Кутузову, утверждая, что Наполеон нападет на опасный пункт левого фланга, Кутузов и слышать не хотел; но когда генерал Раевский был сбит с батареи левого фланга, Барклай, без команды, повел корпус Остермана[239] на левый фланг и взял батарею обратно. Еще до сражения сказал мне Барклай:

— К чему дает он (Кутузов) это сражение? Оно Москвы не спасет, а мы лишимся значительного числа солдат, которых беречь должно.

Что бы ни говорили фальшивые реляции, Россия обязана Барклаю: остальная армия спасена им; и если мы в пух не разбиты неприятелем, то обязаны этим единственно ему.

Здесь должно упомянуть об обстоятельстве, касающемся до меня.

25 августа 1812 года, накануне Бородинского сражения, призвал меня Кутузов и приказал сжечь все офицерские телеги. Я осмелился представить, что семь и восемь офицеров сложились вместе и завели телегу и лошадку, чтобы везти провиант и амуницию свою; не позволит ли его сиятельство отправить эти телеги с вагенбургом в Можайск?