Записки. 1793–1831

16 июня с рассветом тронулись наши войска, оставя в Вильне несколько экземпляров Российского манифеста на французском языке, и мы начали отступать, хотя в маленьком унынии, ибо все желали сразиться с неприятелем. Сим расположением духа объяты были все генералы и солдаты. «Слово „ретирада“, — говаривал Суворов, — не сродно русскому солдату».

Армия ретировалась по проселочной, неровной дороге, но в совершенном порядке. 20 июня пришли мы в Свенцяны, где была главная квартира государя императора. Присутствие государя среди войска всех обрадовало. Сколько помнится, здесь маркиз Паулуччи[225] сделан был начальником штаба 1-й армии. Я хотел воспользоваться хорошим расположением государя ко мне, и, имея кучу неприятностей, осмелился просить его о позволении выехать из армии.

— Этого не будет, — сказал государь, — ты мне нужен здесь.

Я получил известие, что итальянская армия, под командою вице-короля, на пути своем до Трок потерпела большие недостатки в провианте и фураже: лошади падали, фуры оставались на дороге, и число больных чрезмерно умножилось. Король Вестфальский[226], после ссоры с братом своим Наполеоном, отправился в свое королевство; и прислана была мне прокламация Наполеона к полякам, в которой он поощрял их к восстанию против России. Государь был очень доволен этими известиями и оставил их у себя, сказав:

— Этого всем знать не нужно, а о недостатках французской армии объявить словесно. Началась их беда, увидим, чем это все кончится.

Здесь явился странный случай. Привели ко мне взятого в плен казаками французского штаб-офицера к допросу, с планами, снятыми им во время марша. Он отвечал на мои вопросы довольно откровенно и, наконец, спросил:

— Долго ли вы будете играть эту комедию?

— Какую комедию? — спросил я.

— Будто вы не знаете? Так я вам скажу по секрету: вся эта война с Россией притворная, скрывается от англичан. Мы вместе с Россией идем в Индию, выгнать оттуда англичан[227].

Я рассказал это Барклаю, который отвечал:

— Еще новая выдумка Наполеона.

Однако другие пленные тоже подтверждали это до самого Смоленска. Здесь мы остановились, выжидая соединения с второй армией под командой князя Багратиона.

Барклай де Толли дал мне новую должность генерал-гевальдигера армии[228], а начальником штаба сделан был еще прежде генерал-майор Ермолов[229]. Барклай приказал мне расстрелять на Облонье двенадцать человек мародеров. Я осмелился представить ему, что их мародерами считать нельзя: это усталые, пришедшие позже к своим командам. Сверх того, в первый раз в Российской армии расстреляны будут солдаты по приказанию главнокомандующего с иностранным именем, а исполнено будет таковым же. Барклай не отставал; я рапортовался больным. Наряжен был генерал-майор Фок, и солдаты были расстреляны.

Ночью будят меня и объявляют, что генерал Фок умер апоплексическим ударом[230]. Я выздоровел, являюсь к Барклаю и доношу ему о том.

— Не думаете ли вы, что Бог его убил за то, что он расстрелял солдат?

— Не знаю, — отвечал я, — в дела Божии не мешаюсь; знаю только, что поутру Фок расстрелял солдат, а к вечеру умер.

После соединения двух армий генерал от кавалерии Раевский[231] оставлен был в Смоленске для защиты города от неприятелей; а первая армия перешла за Днепр и основала главную свою квартиру в недальнем расстоянии от Смоленска, где Барклай остановился в доме священника. Генерал Раевский сражался целый день с французами, и когда он отступил, повелено было на смену его нарядить тоже корпусного генерала Коновницына[232], а мне с эскадроном Ингерманландского драгунского полка содержать полицию во время бомбардирования Смоленска французами, и когда отступит Коновницын, следовать за ним, вынести Смоленскую Божию Матерь, сжечь мост и явиться к главнокомандующему. Коновницын дрался в Малаховских воротах целый день. Здесь я должен упомянуть о случившемся обстоятельстве, которое характеризует нашего солдата.

Коновницын сказал мне:

— Задние ряды опустели; видно, солдаты в город пошли; прикажите их отыскать и привести ко мне.

Я поехал в город и узнал, что они слышали о заготовлении для армии сухарей и пошли за ними. Я — в ратушу и нашел их наполнявшими карманы свои сухарями.

— Не стыдно ли вам, ребята! Идите к своим местам.

— Помилуйте, — отвечали они, — ведь это досталось бы все голодным французам.

Я собрал их на дворе ратуши и, под прикрытием эскадрона, представил к Коновницыну; это произошло во время самого сильного бомбардирования города. К вечеру французы прекратили огонь; Коновницын отретировался к армии; я за ним вынес Смоленскую Божию Матерь, зажег мост и явился в главную квартиру.

В сенях лежали на соломе Ермолов и Закревский.

— Какой на завтрашний день приказ? — спросил я их.

— Поди к нему, — отвечал Ермолов, — он нам сказал по-русски: «я спать хочу». Ты не счастливее ли будешь? Спроси его по-немецки.