Записки. 1793–1831

— Что я делаю? Я здесь помещик, а еду как какой преступник. Воротимся, я велю заложить кибитку, и мы спокойно доедем до станции. Там уж везите, как хотите.

Нечего было делать; и мы воротились. Я хотел этим поступком доказать семейству моему и собравшимся крестьянам, что имею право поступать, как хочу. В Солнечной горе лошади были готовы, и мы стремглав, по-фельдъегерски, пустились в путь.

Здесь должен я отдать полную справедливость г-ну Виммерну: он успокоил меня, как родного сына; угождал моим капризам, которые я нарочно выказывал, чтобы не пасть духом. Я обязан много его человеколюбию и снисходительности. Мы сблизились дорогой. Он сообщил мне, что граф Чернышев[248] призывал его и именем государя приказал обращаться со мной с крайнею вежливостию, прибавя: «Де Санглен — человек достойный уважения». Это ободрило меня, и я смягчился в обращении моем с Виммерном.

Меня везли через Ярославль, потому что Закревский содержался в карантине[249] по случаю холеры в Вышнем Волочке. В Ярославле был странный случай: трактирщик отказал нам в обеде, потому что Виммерн не хотел меня назвать ему для доклада Полторацкому[250]. Виммерн закупил разной провизии, и мы обедали на первой станции от Ярославля.

На третий день приехали мы в Рыбацкую около полудня. Здесь обедали. По окончании стола сказал я Виммерну:

— Пора, кажется, ехать.

— Мне велено привезти вас в Петербург ночью.

Я задумался. «Ночью, — для чего это?» — спросил я самого себя и лег на диван.

— Я усну пока, — сказал я, обернувшись к спине дивана, и предался моим мечтаньям и догадкам, как будто это к чему повести могло. Однако это укрепило дух мой. «Будет, что Богу угодно», — сказал я и попросил чаю с ромом. Я думаю, если бы я попросил шампанского, и то бы мне отказано не было.

Смерклось уже, когда мы выехали из Рыбацкой и в половине осьмого часа подъехали к зданию Главного штаба. Виммерн ввел меня в комнату, где стоял часовой, который караулил бездну ящиков, готовых к отправлению в разные места России, с военными снарядами, и просил меня подождать, пока доложит о приезде моем дежурному генералу Потапову[251]. Через полчаса явился Виммерн и сказал мне:

— Потапов в Эрмитаже, где дается пиэса; я доложил ему о приезде вашем; он поспешил к Чернышеву, а этот к государю, который приказал Потапову немедленно ехать домой, чтобы вас принять.

Вдруг услышал я, что в коридоре запирают двери. Виммерн побежал один и, возвратясь, сказал мне:

— Пожалуйте к генералу; но закутайтесь в шубу и нахлобучьте шапку, чтобы никто вас не видал в лицо.

— Это что такое? — сказал я.

Виммерн закутал меня, надвинул фуражку на глаза и повел, как слепого. Долго вели меня; наконец остановили, сняли шубу, фуражку, и я очутился в большой комнате, похожей на столовую. Виммерн отворил находящуюся перед нами дверь, и я вошел в голубую комнату, род гостиной, где меня встретил Потапов и сказал мне:

— Мне очень жаль, что мы возобновляем знакомство в столь неприятное время.

— Я отнюдь не жалею, — отвечал я, — ибо честный человек выше всех жизненных обстоятельств, каковы бы они не были.

— Я этого от вас и ожидал, — сказал он мне. — Сядемте; вы, я думаю, устали. Я велю подать чаю.

Он подошел к снурку и позвонил. В соседней комнате сбирали чашки, и все утихло. Потапов вышел, принес чайный прибор и все к нему принадлежащее. Сделал чай, потчивал меня и сказал:

— Мы можем говорить свободно; никто нас не услышит.

Начался разговор следующий:

— Что вас понудило написать такое странное письмо к императору?

Я рассказал ему все вышеприведенное.

— Голицын скверный человек; сделал императору десять доносов, самых нелепых, на вас. Император хохотал; но вы двора не узнаете. Все то, что было при вас, того уже нет.

Таким образом разговор продолжался до ужина. Здесь произошло то же, что и во время чаю. Потапов сам принес ужин, тарелки и прочее; выпили шампанского за добрый успех. После ужина явился, по звонку, офицер в гарнизонном сюртуке с эполетами.

— Он отведет вам квартиру, прислугу и все, что вам нужно будет; приказывайте ему, и все исполнится.

Мы простились.

— C’est apparemment geôlier?[252] — сказал я Потапову, по-французски.

— Nоn, — отвечал Потапов, — il doit remplir tout ce que vous lui ordonnerez.[253]

Окутали меня опять, чтобы никто меня не узнал; повели через двор по лестнице и ввели в довольно большую комнату, — род прихожей, где стояли три человека в писарских сюртуках, с узким галуном по воротнику.

— Эти люди к вашим услугам, — сказал тот же офицер.

Два часовых стояли у дверей, которые офицер растворил.

Мы вошли; среди комнаты стоял большой стол, на котором лежали стопа бумаги, чернила и перья.

— Эта комната для ваших занятий, — сказал офицер; потом, отворив другую дверь, сказал: — а это ваша спальня.

— Как, — отвечал я, — эта зеленая кровать с госпитальными одеялами должна быть моею постелью?

Офицер стоял, как будто пораженный.

— Прикажете ее вынести? Как же будете вы почивать.

— На моей шубе; у меня есть и кожаная подушка, а эту прикажите вынесть.

Когда это было исполнено, спросил я офицера: