Записки. 1793–1831

— На что он? Привезли с фельдъегерем; прячут от людей; а я расфрантись. Так лучше, гражданин вселенной…

— Ну, как хотите; как бы это не взыскалось? Любит форму, вытяжку.

— Так и быть; пусть спросит, — отвечал я.

— Этого не будет; а арестовать можно.

Я засмеялся:

— Что ж, и это не дурно! Это только все усовершенствует. Привезли будущим с фельдъегерем, прятали и арестовали.

— А это что у вас?

— Портфель с бумагами.

— Этот не в моде.

— Я с ним ходил к императору Александру.

— Возьмите мой; он легче, и форменный.

Я переложил бумаги, и мы вышли в залу, где уже стоял чистенький, гладенький, напудренный фельдъегерь, готовый принять меня под свое покровительство. Он беспрерывно смотрел на часы; еще они не ударили семь часов, как фельдъегерь сказал Потапову:

— Пора, ваше превосходительство!

— С Богом! — сказал Потапов.

Мы простились, и я сел с фельдъегерем в сани. Кучер ударил по лошадям, и мы помчались во всю прыть по Дворцовой площади. Я полагал по направлению: не остановимся ли мы у маленького подъезда императора Александра? Нет! обогнули дворец и полетели по набережной.

«Ага! — думал я, — не в крепость ли?»

Вдруг лошади остановились неподалеку от бывшего Салтыковского подъезда. Фельдъегерь выскочил из саней и помог мне выйти. Мы вошли в обширные теплые сени; перед нами была стеклянная дверь, у которой стоял часовой. Фельдъегерь положил подле него мою и свою шубы, фуражки и отворил дверь. Мы входили по прекрасной мраморной лестнице, с позолоченными перилами, окончившейся маленькой площадкой. Фельдъегерь постучался в дверь тремя магическими ударами, что меня крайне удивило. Зазвенел ключ, и высунул из дверей голову человек в зеленом кафтане, с красным воротником и белой опушкой; он посмотрел и немедленно запер дверь на ключ. Через несколько времени дверь отворилась, и в дверях стоял сам император. Он указал пальцем фельдъегерю идти вниз, а мне махнул рукой войти.

Лишь я вошел, император запер дверь и скорым большим шагом пошел вперед; я за ним бежал с поспешностию. Мы прошли несколько комнат; наконец государь остановился в небольшой зеленой комнате, где вся мебель была обита зеленым атласом, а между двумя окнами стояло большое зеркало, у рамок которого стояли два канделябра, в каждом по шесть свеч. Император остановился посреди комнаты и рукой показал мне стать поближе, сказав:

— Вы хотели меня видеть; вот я.

Я поклонился.

— Я читал ваши бумаги, и жалею, что вы мне прежде не написали.

— Я имел счастие два раза писать к вашему императорскому величеству и получил ответ от графа Бенкендорфа[261].

— Я ничего не получал.

Я взял из портфеля два письма графа Бенкендорфа и подал государю.

— Это за этими господами бывает; они содержат все в тайне и отвечают за меня. Я прочел ваше мнение о жандармах; видел и решение брата; это его рука; по какому случаю это было?

— Маркиз Пиньятели из Вены прислал покойному государю план учреждения жандармов в России. Государь передал мне оный с тем, чтобы я подал о том свое мнение, которое ваше величество прочесть изволили.

— Да, вы не охотники до этой команды. Что вы о наших жандармах думаете?

— Я не знаю подробностей этого учреждения и судить о нем не могу.

— Вы избегаете ответа; можете говорить прямо.

— Если прикажете, то я, как верноподданный, должен вашему величеству признаться, что мне, как и всей России, эта команда не по нутру.

— Отчего это?

— Оттого ли, что верноподданническая преданность подданных вашего величества тем оскорбляется, когда к ней выказывается как будто недоверие, или что вообще доносы, делаемые по необходимости этого учреждения, вынудить могут царский гнев и тем разрушают тесную связь между любовию народа и царя.

— Мне ваша откровенность нравится. Я сам готов за правду умереть.

— Помилуйте, государь, это может быть необходимо в нашем положении, но не в вашем. Все мы молимся о сохранении дней ваших.

— Это умно и ловко, — сказал государь улыбаясь. — Я испытаю вашу откровенность; у меня есть донос на всю Россию князя Александра Борисовича Голицына[262]; он ужаснул меня. Нет пощады никому; по мнению его, я окружен изменниками, даже не пощажен князь Александр Николаевич Голицын[263], которого я люблю. Ему доверяю я жену, детей во время моих отъездов; еnfin nоus nоus сопvепопs[264] — прибавил государь, — и я должен в нем сомневаться. Вы были тогда сами действующим лицом; и о вас упомянуто. Вы можете мне объяснить все обстоятельства этого времени. Я вам отдам эти бумаги, объясните их, и не затрудняйтесь моими заметками, сделанными карандашом. Когда вы это окончите, пришлите мне все в запечатанном тремя печатями пакете.

С сими словами, государь вышел, но скоро возвратился с огромным фолиантом, большим оберточным листом, сургучем и печатью. Он приказал мне фолиант завернуть в бумагу и запечатать тремя печатями. Это была маленькая государственная печать. Когда я исполнил приказание, государь отдал мне пакет, сказав:

— Я буду ожидать вашего ответа на эту громаду. А ргороs[265], — прибавил он, — за что московский Голицын так на вас сердит?