Записки. 1793–1831

Вследствие чего меня вытащили из заточения. Часа через два приехал граф Чернышев и объявил мне, что государь приказал мне запечатать все документы тремя печатями, и чтобы я был уверен, что никто, кроме его, их не увидит.

Я спросил:

— Могу ли их препроводить при письме к государю?

— Он того ожидает.

Поселясь в новой моей чистой квартире, собрал все бумаги и отправил их за тремя печатями к государю при следующем письме[259]

:

«Всемилостивейший государь! Верноподданническое мое письмо из Москвы, писанное в убеждении, что лично удостоюсь счастия изложить перед августейшим лицом вашим то, чем был, есть и чем быть готов, — желанного для меня успеха не имело. Я получил сию минуту, от гр. Чернышева, высочайшее повеление, представить все бумаги в запечатанном тремя печатями конверте к вашему императорскому величеству. Повинуясь священной воле вашей, повергаю оные к стопам моего монарха; но не могу, имея многих врагов, врагов истины святой, утаить перед вашим величеством, что желал бы укрыть оных от зависти и злобы. Вам доверял я, государь! в письме моем, по собственному добровольному побуждению, участь мою. Вам, справедливости вашей единственно доверяю я оную и теперь. Дерзаю изложить краткое описание бумаг».

Во втором отделении письма говорил я о службе и характере моем. Бумаги, сюда принадлежащие, суть: сдача дел начальнику Главного штаба, отданных под расписку директора канцелярии Главного штаба, князя Меншикова[260]; засим инструкция бывшего настоящего моего места директора Центральной канцелярии, все прочие мои должности были для открытия (сокрытия?) сей настоящей, которая разделялась на две части: 1) скрытая от министра принадлежала государю; 2) военного министра передана в оригинале начальнику Главного штаба; копия с последнего обо мне указа. Все аттестаты о службах моих. Краткое мое мнение о высшей полиции, коим государь повелел мне руководствоваться; к сему дерзнул я присовокупить две бумаги, кои докажут попечение мое и в деревне о благе ближнего. Наконец, благодарность комитета за труды мои во время ожидания в уезде холеры, от которой он избавился. Все сии бумаги свидетельствуют о моем служении и характере. Фельдъегерского корпуса поручик Виммерн может засвидетельствовать о плаче моих людей, безутешных, когда страшились лишиться своего благодетеля, видя меня отъезжающим с фельдъегерем.

В третьем отделении моего письма дерзнул изъявить желание представить августейшему лицу моего монарха мою правоту драгоценными для меня документами, писанными рукою моего императора. Это несколько записок императора, оставленных им у меня, за исключением тех, кои угодно было ему удержать у себя, — записок, драгоценных для меня, ибо доказывают отчасти те отношения, в кои я императором поставлен был. К сим присовокуплено мнение мое о министерствах, сочиненное по воле императорской, воспоследовавшей после продолжительного разговора о несвязности всего здания сего. Все заметки карандашом сделаны рукою императора. Вследствие сего уничтожено только Министерство полиции, а передача дел графу Аракчееву остановила известные мне преднамерения императора. Первое отделение и заключение верноподданнического письма моего содержат вкратце, что в нынешние времена каждый человек, чувствуя себя, по справедливости, способным на истинную службу, должен, хотя и был бы отринуть, предложить свои способности на пользу общую, и с откровенностью указать на то, что впоследствии времени вредным быть может. Здесь я останавливаюсь:

«Есть, государь, предметы, кои суть собственность царей; об них с другими говорить, о них писать не должно. Тайное глубокомысленное взвешивание предметов и твердое исполнение суть единственные средства к достижению государственной безопасности. Повергая, по воле вашей, все к стопам вашего императорского величества, скорблю, что бумаги лишены истолкования причин, производивших оные на свет. Это мертвые буквы. Душа, жизнь оных, были суждения государя. Исполняя священную волю вашего императорского величества, осмеливаюсь со слезами умолять вас, государь, приказать возвратить меня семейству, оставленному мной в горестнейшем об участи моей страдании. Добрый гражданин и верный сын Отечества узнается по тому, хороший ли он семьянин. С глубочайшим благоговением имею счастие быть, всемилостивейший государь, вашего императорского величества верноподданный Яков де Санглен».

Два дня провел я у Потапова весело и приятно. На третий день вошел он ко мне с запиской в руках от императора, писанной карандашем, следующего содержания:

«Пришлите мне вашего гостя сегодня, в семь часов вечера. За ним приедет фельдъегерь».

— Приготовьтесь, — сказал мне Потапов, — в половине седьмого часа пожалуйте ко мне.

Он вышел; хотя желание мое исполнилось, но как-то мне было не ловко. «В чем мне ехать? — думал я. — Напялить мундир, ордена? Гадко! Мундиром, орденами не удивишь; и стянутый, менее свободен буду. Поеду в моем черном сюртуке. Спросят; я не без языка. Решено». И я так пошел к Потапову.

— Что же вы без мундира? — спросил он.