Записки русского тенора. Воспоминания, заметки, письма

Двор у нас заливают асфальтом под аркой около нашего дома. Запах ужасный. Был я вчера в нашем новом доме. Хорошо! У нас стеклят бесчисленные двери — их действительно в холле шестнадцать! Прикручивают какую-то забавную розетку для лампочки в ванной, прокупоросили потолки и стены, стеклят окна. Сделали на лестнице железную решётку — от этого лестница стала шире. Думаю, что всё это закончится нескоро, даже не в начале сентября. На днях решим вопрос с покраской стен — необходимо, чтобы зал, холл и столовая были одного тона, так как они сообщаются через холл. Для этих трёх комнат я хочу теперь салатный или фисташковый цвет, Вадину комнату — тёмно-голубую, а девчатам — или терракотовую (светло-коричневую), или кофейную. Борис Петрович [Иванов, инспектор оперы] обещал отпустить меня к 24-му июня. Ездить я собираюсь месяц, чтобы потом полный месяц отдыхать. Сбор труппы у нас, вероятно, 25 августа. Вот я и замолчу до 25 июля. Иначе нам не въехать в новый дом.

Могу сообщить новость. Когда смотрели дом, то на втором этаже показали мне двухкомнатную квартиру в 52 метра для Лемешева! Встретив Ирину, я спросил: кто же из них туда поедет? Она ответила: он спросил, устраивает ли меня двухкомнатная квартира в новом доме, на что я ему сказала, что меня устраивает та, где я живу, а ты можешь идти куда угодно. На этом он успокоился. По-видимому, это окончательный разрыв.

Сегодня была генеральная «Мазепы», но я не мог быть — репетировал с Фирсовой. И ещё теперь у нас новая забота — мы сидим и пишем ответы на вопросы по истории партии, а их 80. И мы должны будем ответить на те два, которые вытянем 20-го. Боюсь, как бы не завалиться!

Из Праги вернулись наши — как я думаю, не солоно хлебавши. «Проданную» так и не спели. Говорят, сначала дирекция того театра не хотела делать каких-то купюр, а потом мы чего-то не захотели. Только Нэлепп спел «Пиковую даму» да с Леокадией Масленниковой концерт. Хорош бы я был, если бы поехал специально для Вашека и не спел его! Теперь ещё задача — дописать «Проданную», записать два романса на граммофон и спеть все запланированные мне спектакли — и можно уезжать. Конечно, я привезу вам путёвки и деньги на следующий месяц.

Были оценщики на Болоте, золото взяли сразу, а остальное только оценили. Мама спросила, нельзя ли заплатить деньгами — они велели придти поговорить.

Пока всё. Пишите и ждите налёта — я ведь внезапно нагряну проверять, как Вы там себя ведёте. Будьте здоровы.

Ваш папа.

10 июня 1949 года, 2 часа дня, Москва

Дорогая моя Нинусенька, дорогие детки Вадик, Милочка и Любочка!

Мыслями собираюсь к вам приехать, но на деле это вряд ли возможно в ближайшее время. Прежде всего, это вопрос с возвращением обратно из Поленова. Уезжать надолго из Москвы я не имею никакого права, так как выходных у нас теперь нет. Чья-то умная голова решила, что можно уйти в отпуск не 1 июля, а 30 июня, а поэтому, дескать, давайте играть каждый день. Единственный выходной у нас будет 20 июня, но именно в этот день предполагается закончить запись «Проданной невесты». Я ещё не записал с Гаклиным свои романсы — должны это сделать до конца декады. Кроме того, на граммофон надо записать два пушкинских романса. Как говорят, «дорого яичко к Христову дню», а «времена Пушкина» (то есть это «отмечанье») кончаются, так что надо писать либо сейчас, либо отказываться. Учитывая, что театр не дал мне возможности ни копейки заработать во время всех пушкинских торжеств, мне надо хоть что-нибудь сделать.

Душой я рвусь к вам, но обещать — это, возможно, обмануть. Не хочу!

Вад я, для чего тебе нужны булавки и какие, напиши. Из Москвы я должен выехать 24-го, а если мы начнём свои концерты с города, где есть аэродром, то оркестр поедет поездом, а я полечу, чтобы, оставшись на лишний день в Москве, успеть сделать свои личные дела и хотя бы 2–3 часа побыть с Вами.

Могу похвалиться. Мне наконец повезло. На «Бориса» 9 июня приехали двое самых главных. Пел я спокойно, хорошо, ничего не видел в зале — свет мешает. Выхожу кланяться после «Василия Блаженного» — никого нет, ушли отдыхать. Выхожу после «Кром», кланяюсь налево, в середину — и вдруг вижу, что в своей ложе с кресла встаёт И. В.[50] и аплодирует мне, потом поворачивается к оркестру и ему аплодирует. Я был очень доволен и счастлив по-настоящему. Директор и все наши это видели, поздравляли меня. Это очень важно! За один месяц он видел меня дважды и, как видно, не огорчён, а доволен.