Защитники прошлого

– На вашу группу вышло Гестапо и этот бункер засвечен – решительно заявил Апфельбаум – Юрека мы заберем в другое место, но из Гетто ему не выйти с такими ногами. А вот тебе действительно придется уйти на "арийскую" сторону.

– Более того – грустно добавил Поважный – Тебе придется покинуть Варшаву и затаиться. К сожалению это так, девочка. Ты убила офицера Армии Крайовой. Да, он был той еще сволочью, но слишком многим у нас не захочется ворошить грязное белье. Поэтому оставаться в городе для тебя опасно. Эти два типа мне подозрительны, но у них хорошие документы. Может быть тебе и стоит рискнуть.

Двора растерянно озиралась вокруг, заглядывая в лицо то одному, то другому, но все отводили глаза. Наконец, ее взгляд остановился на мне и я неуверенно пожал плечами.

– Да кто вы такие, чёрт побери? – призвал меня к ответу Апфельбаум, на этот раз по-польски.

Я его понял, но ответил на иврите. Это было не самое лучшее решение, но все же…

– Мы не можем вам ничего рассказать, но вы уже убедились, что мы на вашей стороне. Поэтому, не заставляйте нас врать.

– С нами благословение ребе Менахема – неожиданно добавил Карстен.

Я знал, что все они были атеистами, а некоторые и коммунистами. Религия была для них "опиумом для народа" и все же даже для них раввин Зиемба был авторитетом.

– Ты пойдешь с ними, Двора? – неуверенно спросила Мира – Я дам тебе свой "талон на жизнь".

– Разве у меня есть выбор? – грустно ответила та.

Сборы не заняли много времени. Вещей у Дворы не было, ей осталось только надеть теплую кофту, старое демисезонное пальто и потертый пуховый платок. Ко мне, ковыляя, подошел Арье Вильнер.

– Странные вы люди – сказал он – Неизвестно откуда пришли и неизвестно куда уходите. И все же, есть в вас что-то очень…Не знаю… Я не могу это объяснить, просто я это чувствую. Как будто… Но нет, нету у меня правильных слов. И еще…

Он достал из кармана два смятых листка, наверное, вырванных из блокнота.

– Здесь мои стихи, тезка – он смотрел мне в глаза – Это, наверное, плохие стихи, ведь я не поэт. Просто иногда слова сами ложатся на бумагу. Возьми их, я не хочу, чтобы мои слова умерли вместе со мной.

Я молча принял листки, стараясь, чтобы рука не дрожала и засунул в нагрудный накладной карман своего эсэсовского френча. Прощаться было невыносимо… Я оставлял их умирать, их всех… И я точно знал, что их ждет. Мира погибнет в бункере Анелевича, когда оставшиеся в живых покончат с собой. Вместе с ней примет смерть Вильнер. Как именно? Этот уже никто не узнает. Также как никто не узнает как и где погибнет Давид Апфельбаум. Поэтому дотошные историки станут авторитетно сомневаться в его существовании. А сейчас он стоял перед до мной с отобранной у эсэсовца винтовкой в руках, стоял и грустно смотрел на меня, все на свете понимая и у меня не было ни малейшего сомнения в его недолгом существовании. Я заметил, что в тот момент, когда я взял два листка, из его взгляда исчезла подозрительность и настороженность. Теперь он скупо улыбался мне. Поважный уже вышел на улицу и Карстен осторожно вывел из подвала упирающуюся Двору, а я все стоял и смотрел на этих людей: на Давида, на Миру, на Вильнера. Я смотрел на них и чувствовал, что нечто очень важное так и не не было сказано. Я вспоминал "киевское письмо", "Свиток Эстер", строгие предупреждения Эйтана и все не мог решиться.

– И вот еще что… – начал я, еще не зная как продолжу.

Они смотрели на меня так, как, наверное, католики смотрят на икону. Кто-нибудь задумывался о том, что при этом ощущает икона? Не самое приятное, надо вам сказать ощущение. И я так и не мог придумать, как закончить фразу и что сказать. А они все продолжали молча смотреть на меня и молчание становилось гнетущим. Мне помог Вильнер.

– Скажи мне, тезка, нас будут помнить? – спросил он.

В трёх парах глаз я видел один и тот же вопрос и этот вопрос не мог остаться без ответа. Мне вспомнились слова Френкеля39 и тогда, наплевав на все формулы толстяка Рои и на строгие инструкции Эйтана, я "раздавил бабочку", сказав:

– Про вас будут учить в школе!

Выпалив эти слова, я сразу же повернулся и побежал догонять своих, но выражение этих трех лиц навсегда запечатлелось в моей памяти каждым из своих пикселов нематериальной фотографии. Это невозможно описать, но если есть на свете Божий Суд, то пусть, когда придет мой час, мне зачтется то, что я увидел в их глазах, убегая…