Застава «Турий Рог»

— Зубы не скаль, — нахмурился Петухов. — Чего оживился? Надеешься удрать? Не выйдет. Мы за тобой не побежим, тебя, беляк, пуля догонит.

— Платить за добро хамством — принято в СССР?

— Заткнись, белая шкура!

— Петухов! — одернул Данченко. — Держись в рамках.

— Не ершись, Кинстинтин, — неодобрительно проговорил проводник.

— А он пусть не подначивает!

Лещинский сел на пол, прислонился к стене.

— Следуйте моему примеру, господа. Ложем пользоваться не советую — фауна оного весьма разнообразна.

— По полу тоже… И полозиют и скачут, — заметил Говорухин.

— А что вы хотите от опиумокурильни последнего разбора?

Данченко отвел Петухова в сторону:

— Поглядывай за этим. Как бы не втик. Тогда нам конец.

— Не упущу, товарищ старшина.

Лещинский усмехнулся:

— Спите спокойно, господа. Бежать не собираюсь, слово дворянина.

Данченко многозначительно кивнул на дверь, Петухов сел у входа. Старшина нагнулся к Говорухину, что-то шептал, проводник согласно кивал, затем встал, подошел к двери.

— Утром уходим, Кинстинтин.

— Куда?

— Есть соображения…

Лещинский открыл глаза.

— Слушайте, господа конспираторы! Прежде чем что-либо предпринять, посоветовались бы с местными жителями, расспросите их хорошенько. Иначе угодите к японцам или, что еще хуже, попадете в лапы китайским полицейским. Эти разбираться не станут, расстреляют. С трупами, знаете ли, спокойнее. Меньше хлопот.

— Мы по-китайски не кумекаем, — сказал Говорухин.

— Я «кумекаю», как вы изволили выразиться. И попытаюсь быть вам полезным.

— Вам-то какая корысть?

— Никакой. Более того, помогая вам, я предаю… э… коллег, изменяю своим идеалам, становлюсь преступником. Но положение безвыходное, я в тупике, в критической ситуации.

— Выходит, руководствуетесь шкурными соображениями? — поддел Петухов.

Лещинский ответил подчеркнуто спокойно:

— Скажем — эгоистическими. Вам, конечно, этого не понять. Советские люди всегда ставят общественные интересы выше личных.

— Советских ты оставь, — свирепо глядя на переводчика, процедил Петухов. — Начитался буржуазных газет и повторяешь, как попка, чужие слова, а собственного мнения не имеешь! Что ты знаешь о нашей жизни?

— Очень мало. В эмигрантской прессе о сталинских порядках пишут хлестко. Однако собственное мнение у меня есть, и его не изменит ни ваша печать, ни ваш хваленый социализм со всеми его догмами.

— Ты, мил человек, советские порядки хаять не моги, — вмещался Говорухин. — Нечего над нашим государством насмешки строить. Миллионы людей за него жизнь кладут. А ты…

— А он у меня сейчас схлопочет!

— Рядовой Петухов! Не время выяснять отношения. Пререкания прекратить! Мы это мы, а они — они. Точка!

— Но он же нарывается…

Послышался шум, вошел Скелет в сопровождении четырех оборванцев. Скелет что-то проговорил, все четверо легли на топчаны.

— Сыладкая дыма, — Скелет поклонился Лещинскому. — Мало-мало покури. Тихо лежи. Мешай нету.

Китаец ушел, Говорухин покрутил головой:

— С нас получил и этих небось не задаром привел. Жулик!

— Капиталист, — поправил Петухов. — Обдирала.

— Отнюдь. Просто трезво мыслящий коммерсант, — вступился Лещинский. — Трубками мы не пользовались, значит, их можно отдать настоящим клиентам.

«Клиенты» жадно посасывали трубки, в кувшинчиках булькала бурая жидкость, расширенные глаза быстро мутнели; вскоре все четверо застыли на замызганных циновках, бессмысленно уставившись в закопченный потолок. По худым землистым лицам катились крупные капли пота, пограничники с брезгливым удивлением и отвращением наблюдали за курильщиками.

— Им сейчас хорошо, они испытывают райское блаженство, — пояснил Лещинский. — На смену земным горестям пришли непередаваемые ощущения.

Лещинский пространно рассказал, что чувствует в забытьи курильщик опиума; когда он умолк, Говорухин полюбопытствовал, откуда это переводчику известно. Лещинский смутился:

— Попробовал однажды. В гимназии.

— Вот-вот, — зачастил Петухов. — Буржуазное общество насквозь прогнило: опиум, наркотики…

Беглецы задремали под невнятное бормотание одурманенных курильщиков. И вдруг — дикий вопль, тощий китаец грохнулся с топчана, вскочил, выхватил нож, заметался по подвалу, неистово кроша невидимых врагов. Спотыкаясь, падая и вскакивая вновь, китаец вел бешеный бой с тенью. Вихрем помчался он на Лещинского, переводчик отпрянул в сторону, китаец кинулся на Говорухина и упал ничком. Говорухин поднял его, уложил на топчан.

— Нечаянно вышло. И ширнул-то чуток, а он сомлел.

— Ты, что ли, Пишка, его приземлил?

— Однако, я, Кинстинтин. Я летом в кузне работал, промышлял зимой…

— Спасибо, вы правильно поступили, — сказал Лещинский. — Иногда в курильщиков опиума вселяется сам дьявол, они становятся крайне опасными для окружающих, в человека вступает бешеная сила, с ним трудно справиться; кто-нибудь из нас мог серьезно пострадать.

— Я читал об этом, — заметил Данченко. — Автора не помню, иностранец, но пишет здорово. На заставе очередь была за его книгой.

— Стефан Цвейг. «Амок». Неужели читали?

— Во-во, Степан. Он самый.

На рассвете Данченко разбудил Лещинского.