Завтра будет вчера

Пока трахаю, царапает мне лицо, спину, а я вдираюсь в ее тело с бешеным остервенением, заламывая ей руки, насильно кусая губы, язык, пока не перестает вырываться, пока не начинает извиваться подо мной. Все молча. Только стоны, звуки борьбы, рычание и вопли оргазма. Так же тяжело дыша, вытирая кровь с лица, выхожу от нее, пошатываясь и проклиная суку за то, что не могу убить, как грозился, не могу закопать… да что там, даже ударить не могу. Только давить до синяков и руки удерживать, пока сама не впивается мне в плечи, выгибаясь под ударами моей плоти. Уходил от нее, шатаясь, как пьяный или наркоман под дозой, который только что получил мощнейший яд в кровь, и знал, что приду за новой уже скоро. Упрямая ведьма. Она изменилась за эти годы, стала иной. Пропала ее нежность, пропала мягкость. Стерва ядовитая. Смотрела так, словно грудину мне руками разрывала, а меня это заводило до сумасшествия. Кончает подо мной и ни слова. Даже имени не называет. Горло сдавливаю, требую сказать, головой об пол или о стену, не сильно, чтоб напугать, а она глаза закатывает, бьется в оргазме и ни слова. Я руки разжимал и кулаками возле ее лица, с обеих сторон, а она даже не шевелится, словно знает, что ее не ударю. Один раз с ней до утра остался, а она молча разрыдалась. Не тогда, когда насиловал ее, рвал на ней одежду, заламывал руки… а когда рядом с собой уложил и просто обнимал, удерживая у себя на груди. Ударил по щеке и ушел к себе.

После того раза не приходил к ней несколько дней. Вету к себе привез, а у меня не встает на нее. Она и ртом, и змеей по мне, а я не хочу. Дал денег и сказал, что все кончено. Прогнал. Вернулся опять к Нари за дозой своей. Кончал в нее и орал от наслаждения. Потому что, мать ее, запредельно с ней. По-настоящему… и похоть бешеная от взгляда ее лихорадочного, дьявольского. В лицо мне впивается, а я ее пальцы к себе в рот, и ее выгибает подо мной ответной похотью. Меня иногда это доводило до безумия. Как думал о тех, кто трахал после меня, о ее старом козле из Штатов, о других мужиках, с которыми вот так же… и на колени ее ставил, чтоб запачкать собой везде, чтоб толкаться ей в рот и размазывать по ее лицу свое семя, а потом уходить к себе и в душе смывать кровь с царапин и трястись от любви к ней и от ненависти к нам обоим.

А сейчас шел по улицам ее родного города и улыбался. Мне казалось, я в душу к ней влез и иду по ней грязными ботинками. Разорвал ей грудную клетку и рассматриваю изнутри то, из чего создана моя Нари. Тогда я еще считал ее своей, упивался своей силой, хитростью и местью. По сути, сам себе могилу рыл. Бродил "с лопатой" по маленьким улочками и искал место, откуда первый комок земли брошу. Я за правдой приехал. Знать хотел, что именно упустил за четыре года, что сидел. Думал, врет все она. Не верил, что матери деньги шлет или родственнику какому-то. Может, вообще одному из своих, тех, что "после меня". Почему в этот раз она так истошно кричала мне, чтоб не смел ее семью трогать, чтоб не ездил никуда. Чтоб сжалился и оставил их в покое, а она… она на все согласна. На все, что я захочу. И стало до смерти важно знать почему. Что она от меня прячет? Неужели и правда ребенка? Чьего? Моего?

Дружелюбный и веселый таксист привез меня по указанному адресу, и я впервые содрогнулся от той вопиющей бедности, что там увидел. Старые малоэтажные дома, кривые лавочки, ребятишки чумазые бегают. Детство мое напомнило. Сами так жили почти в нищете, но вроде и счастливые.

Невообразимый контраст с центром, через который я проезжал. Там — величественные здания, старая архитектура или, наоборот, высокие современные постройки, фонтаны, поющие, как сказал таксист… а здесь — самая бедность процветает во всем своем неприглядном виде.

К Азату этому постучался, но никто дверь не открыл. Зашел к соседям, выдумал байку, что знал отца Нарине и работал на него, что помочь им хочу. Мой первый надлом произошел именно здесь. Когда в подъезд обветшалый вошел и искал взглядом, к кому еще постучаться. Меня радушно пригласил в дом мужчина лет пятидесяти с седой бородой и очень живыми глазами. Говорил вполне сносно по-русски, впрочем, многие в его возрасте в странах бывшего СССР русским более или менее владеют. Представился Петросом. Его жена, маленькая полноватая женщина, тут же засуетилась, пока мы расположились на кухне. Он что-то ей по-армянски сказал, и она на стол накрывать стала. Чай, сладости, фрукты. А мне неловко, что у них и самих, наверное, особо есть нечего, а они мне тут последнее достают… из комнаты мордашки детей высовывались по очереди. Петрос прикрикивал на них незлобно, и они убегали.

— Какой ты хороший человек, Артем, в даль такую приехал. Мальчику любая помощь нужна. Нара с Лусине сами не справляются. Тяжело им очень.

Я чай отпил, а сладости не тронул. Иногда взгляды на внуков его бросал, которые все так же выглядывали из-за дверей и тут же прятались, как только дед на них смотрел.