Лето. Каникулы. Ее в это время нет в Москве и даже в Коломне: молодые Быковы уехали путешествовать. Через несколько дней он получит ее письмо из Киева. Первым делом посмотрит на дату, и его охватит сильное волнение.
Как странно! Она писала ему в тот вечер, когда он изливал в дневнике свои самые восторженные думы о ней. Это совпадение кажется ему особым знамением. Что-то таинственное и неразгаданное чудится ему. Он записывает в дневнике:
«Дума о тебе — это моя молитва, и я так часто теперь молюсь. Все свои мысли и поступки я несу тебе на суд».
Выросший в атеистической семье и в бога не веривший, еще недавно подтрунивавший над религиозностью младшей Быковой, он теперь сам обращается к богу, чтобы приблизиться к старшей.
Прошло уже больше трех лет с тех пор, как он впервые увидел ее. Его чувство стало тверже и требовательней. В ней видит он весь смысл и счастье своей жизни. Им давно пора выяснить отношения… Но как? Как решиться сделать признание?..
И в этот-то критический момент он получает приглашение от Бушуева.
В дневнике нет прямого упоминания о письме Михаила Михайловича, но первая после его получения запись полна тревожных мыслей:
«Я уже не виделся с нею целый месяц; ее внезапные выезды из Москвы на время прекратили наши встречи… Время бежит так бешено быстро и так мало его впереди, и скоро конец, да, быть может, конец этой чудной сказке; чья-то рука сменяет невидимо страницы, и голос шепчет: скорей, скорей <…>. Что ждет меня? Неужели судьба истопчет все мои надежды и разобьет мне душу? Зачем мне блеснула радость счастья и озарила светом, теплом и нежностью ласки. Неужели затем, чтобы сильнее потом меня объял одиночества ужас. Без нее — нет мне жизни».
Через три дня, уже после встречи с нею:
«Я говорил ей, что я боюсь дали, но на глубине моей души лежала причина моего противоречия: я ничего не боюсь, но боюсь лишь потерять ее».
Это в октябре 1913-го.
А в феврале пришло второе приглашение от Бушуева.
14 февраля 1914 года Г. С. Зайцев — Л. В. Быковой: «Уже второй раз Буш[уев] бередит мою душу, и я чувствую, что скоро потеряю голову перед невозможностью примирить свое раздвоение. Мне кажется, что расстаться с теми, кто мне теперь так дорог, отказаться от встреч и бесед с Вами, хотя бы и очень редких, было бы для меня почти равносильно самоубийству. Я говорю серьезно. В этом вся моя трагедия. Бы меня простите, если моя откровенность будет Вам неприятна, но мне легче сказать, чем скрывать это, хотя положение мое оттого едва ли улучшится: судьба слишком мало считается с чувствами. Будьте мне другом и помогите разрешить мою трудную задачу <…>. Буду ждать Вашего письма, но только, ради Бога, ответьте поскорее <…>. Я долго колебался отослать его Вам, но пусть все будет так, как должно быть. Кроме Вас, я никого не хочу слушать».
На третью ночь ему
С ужасом, дрожью проснулся он утром и стал горячо молиться. Но никак не мог произнести роковые слова, которым она долго и старательно учила его: «Да будет воля Твоя!» Он принадлежал только ей одной. Он не мог вручить свою судьбу даже воле всевышнего.
Через час пришел и действительный ее ответ. Не такой резкий, не такой непреклонный, как во сне, но — отказ…
«Боже, что мне делать, — с отчаянием обратился он к дневнику. — Когда я сегодня утром прочитал ее письмо, сердце мое сжалось, я весь дрожал и готов был разрыдаться».
Вечером он начал ей последнее письмо. Прервался в три часа ночи, а утром продолжал. До этого он никогда не писал таких длинных писем.
«…Да, мы говорили на разных языках, но не потому, что мы друг для друга иностранцы: это происходило лишь благодаря скрытности Вашего характера и еще более моего…»
«…Первый роман моей жизни кончился; думаю, что от другого я теперь надолго застрахован: если возможно в жизни какое-нибудь постоянство, я бы желал, чтобы мои чувства к Вам остались навсегда неизменными. Почему Вы спрашиваете: неужели я отказался бы из-за Вас от всего! Бывают минуты, когда жертвуют жизнью, если бы в Вашем сердце нашелся для меня хоть маленький уголок, я бы не поколебался…»
«…Вы знаете, что я должен теперь сделать, вблизи Вас я быть не могу, я покорюсь: да будет воля Твоя и Его. Я уеду на далекий Ваш юг, я буду христианином. Как всегда, от всей души я желаю Вам счастья…»
Через день он отправил ответ Бушуеву. Обычный для него ответ: ясный и четкий. Он согласен занять должность селекционера, но при условии, что ему будет дана обещанная командировка.
И чтобы не оставалось никаких неясностей, добавил: «Это условие считаю настолько существенным, что невыполнение его заставит меня совершенно отказаться от принятого решения».
Итак, решение принято.
Он отправил письмо, и в этот момент ему стало страшно. Второй раз в жизни он не был уверен, что понимает себя.
«Не гордость ли моя теперь посылает меня
Глава четвертая