Земледельцы

Именно здесь Зайцев узнал, что сеять семена испытуемых линий лучше всего рядками, обязательно в одни и те же сроки; и заделывать семена следует на одну и ту же глубину; и вообще, необходимо следить за тем, чтобы условия для всех линий- были по возможности одинаковыми. Узнал, чем работа с самоопылителями отличается от работы с перекрестноопылителями; научился производить скрещивания, освоил работу с нехитрыми, но очень нужными селекционеру приборами.

В августе 1914 года с большими трудностями (ибо уже началась война, вагоны были забиты до отказа) он приехал в Голодную степь.

А ровно через год, в августе 1915-го, в Ташкенте состоялась его свадьба.

Так, словно в счастливой сказке, закончилась эта любовная повесть…

_____

После того как послал ей «последнее» письмо, он то чувствовал облегчение оттого, что все кончилось, то боль душевная схватывала его с новой силой. Мысли о несчастной любви перемешивались с мыслями о будущей работе, и ему казалось, что «тот шаг, который я сделал, — ложный шаг, я не в силах буду работать так, как бы хотел. Мне нужно, чтобы рядом была та, которую я люблю, иначе я никогда нигде ничего не сделаю».

Прошло больше месяца после их разрыва, но он не мог примириться даже с тем, что казалось неизбежным. Он интуитивно знал, что так

это не может кончиться. И вдруг он получает письмо. Она просит прощения. Это письмо почти возвращает ему жизнь. Нет, не жизнь, а только надежду. Он так и заносит в дневника «Ты рассеяла мои прежние думы, и надежда вновь озарила меня, я буду счастлив или погибну. Что из двух?»

Именно в тот день, когда они вновь встретились, он получил телеграмму о зачислении в штат Голодностепской опытной станции. Он показал ее ей и сказал:

— Участь моя решена.

— Зачем же вы едете, если вам не хочется? — спросила она.

— Но я уже дал согласие.

— Зачем? Нужно было подождать.

— Я ждал, но иного выхода не было.

Она стала говорить, что ей трудно что-либо ему советовать, что в таких вопросах вообще нельзя просить совета. Он, однако, видел, что она говорит не о том, о чем думает. Он тоже не находил нужных слов, и обоим было неловко. «Она, видимо, волновалась, — заметил он в дневнике, описав эту сцену, — лицо ее покрылось румянцем, и глаза выражали беспокойство. Я первый раз видел ее такой».

На следующий вечер она была у него. Он играл ей «Похоронный марш» Шопена, играл Мендельсона — все, что ей хотелось послушать. Потом он ее провожал.

«По обыкновению разговор она начала с того, чтобы я рассказал ей что-нибудь хорошенькое, — записал Ганя. — Я сказал, что у меня теперь нет ничего хорошенького, почему — я уже сказал».

Она промолчала и потом вдруг стала рассказывать о себе.

Сказала, что очень похожа на свою мать по неустойчивости настроения. Этим как бы извинялась за свой отказ, как бы брала его назад. Но он не понял ее слов.

Он хотел ей сказать что-то очень важное, но не мог, и в конце концов заметил, что они не умеют говорить друг с другом.

— Нет, это не оттого, — мягко возразила она.

— Но вчера нам тоже трудно было говорить, — напомнил он, — и мы оба это чувствовали.

Он еще добавил, что выяснить их отношения нельзя никакими рассуждениями, но все станет ясно, если довериться чувству.

Она сказала, что они еще плохо знают друг друга. «В этом, вероятно, и лежала главная причина ее колебаний», — записал Ганя.

— Мне кажется, что в ваших чувствах ко мне есть нечто большее, чем простая дружба, — сделала она новую попытку завязать разговор.

Он сказал: «да», хотя и не понимал, к чему она клонит.

— Но разве есть в этом что-нибудь дурное?

— Я холодный человек, — сказала Лида.

— Это неправда, — горячо возразил он. — Вы только так думаете.

— Мы слишком непохожи друг на друга; как вы могли узнать меня, вы можете ошибаться. Вы мне казались совсем другим.

— Нет, я думаю, что не ошибся. Даже характеры у нас одинаковые. По многому я могу полагать, что знаю вас хорошо. Если же я вам казался другим, так это оттого, что мы почти не встречались с вами наедине.

«Все это я сказал почти с отчаянием, я чувствовал (м. б. и она тоже заметила), что голос мой дрожал, я готов был разрыдаться. Мне казалось все уже потерянным».

Но она вдруг спросила:

— Итак, значит одной дорогой?

Бедная девушка! Каково было ей, потрясенной до глубины души (она даже сказала ему: «Все это было так неожиданно, что как будто на меня сыпались камни»), объясняться с ним, если он, всегда стремившийся к ясности и четкости, вдруг потерял способность понимать самые простые слова!.. Вместо того чтобы слушать то, что она говорит, он испытующе всматривался в ее лицо, стараясь прочесть в нем «тайные мысли». «Как сейчас помню ее лицо и глаза, — записал он через несколько дней, — с напряжением устремленные вдаль <…>. Я стоял перед нею, сказав, что для меня все ясно: на мои чувства она не может ответить тем же… Она не проронила ни слова, мне стало окончательно тяжело».

Она взглянула на часы и отказалась от намерения сесть в трамвай. Они пошли дальше.

— Зачем так возвышать человека? — спросила она, имея в виду его последние письма.