Вскоре мы поднялись на небольшую скалу, будто утес, возвышающуюся над зеленым морем. Я стоял почти вровень с вершинами деревьев. Розетки на их верхушках шевелились от ветра.
– Видишь, вон Харибда, – махнула рукой Мышка.
На поляне среди леса темнел колодец, усеянный острыми зубами, похожими на бивни слона. Зубы шевелились, будто лапы ползущей многоножки, – вверх-вниз, и казалось, что по стенам колодца пробегают волны. К его краю подползла фудформа и бросилась вниз. Раздался чавкающий звук.
– Жрет, – прошептала Мышка. – Знаешь, когда в нее проваливаешься, почти ничего не чувствуешь. Нет боли, только спокойствие и умиротворение. Харибда впрыскивает наркотик. Обезболивающее. Словно проваливаешься в сон, – вздрогнула она. – Пойдем отсюда. Вон там твои колодцы.
Спустя полчаса мы стояли на краю глубокого провала. Его ровные стены исчезали в темноте, откуда слышался шепот ветра. И чужие мысли.
– Он здесь, – сказал я и достал из сумки мононить.
Такими пользуются скалолазы. Хорошая вещь, когда необходимо куда-либо спуститься или подняться. Надежная.
– Останешься здесь, – сказал я.
– Нет-нет, – замотала головой Мышка. – Я с тобой. Пожалуйста.
– Как хочешь, – пожал я плечами и принялся затягивать конец нити вокруг ближайшего дерева.
Через минуту мы спускались в бездну, крепко прижавшись друг к другу. Луч фонаря дрожал на стенах, по которым ручьями сбегала вода.
– Какая здесь глубина? – спросил я, и эхо убежало в глубь колодца.
– Около километра, – прошептала Мышка.
Мне было не по себе от ее пристального взгляда. И даже Зверь вел себя неожиданно тихо. Даже тогда, когда мы опустились на дно и к нам потянулось чужое сознание. Но не напало. Коснулось и отпрянуло назад, как приливная волна.
Мы стояли по щиколотку в воде, которая просачивалась сквозь пористую горную породу. Где-то в глубине шумела подземная река.
– Видишь? – прошептала Мышка.
Она не отпускала мою руку.
– Вижу, – сказал я и шагнул к чужаку.
Это был мантисс.
Это был старый, высохший мантисс, от которого осталась практически одна оболочка. Он лежал в воде, и только глаза на его сморщенном лице казались живыми.
«Человек», – сказал он, вновь коснувшись моего разума.
Зверь отпрянул, тревожно виляя хвостом. Впервые он искал у меня защиты, будто нашкодивший малыш при виде воспитателя.
– Ты и есть рой? – спросил я, мысленно выстукивая кастаньетами древнюю речь.
Говорить образами, чувствами, но не словами. И мантисс понял.
«Рой? Да, мы рой. Мы… прилетели сюда давно. Это тело может жить долго. Очень долго. Мы просыпаемся и засыпаем, когда это нужно. Нет еды – засыпаем. Есть еда – просыпаемся. Еда и место для жизни. Нас много – мы разумны. Нас мало – и мы просто живем».
– Значит, вы прилетели сюда в поисках новых тел? – спросил я.
«Да. Когда-то давно, когда наша раса умирала. Не хватало еды. Не хватало тел. Детям нужно место для жизни».
– Детям?
«Много детей. Они все здесь. С нами. Нужны тела. Живые тела. Сначала дети растут под нашим присмотром. Потом соединяются в собственный разум. Сейчас вы пришли – и дети растут. Раньше здесь была жизнь, но не было тел. Мы очень долго ждали».
– Вы знаете, что люди разумны? Понимаете, что ваши дети нас убивают?
Я присел на корточки, смотря в его глаза.
Старый мантисс, может быть, последний из разумных, охранял свое потомство. В его разуме слышался шепот тысяч зародышей роя. Они ждали. Мой Зверь потянулся к ним.
«Мы не виноваты. Мы… слишком слабы, чтобы их удержать. Слишком долго была жизнь, но не было тел. Ты ведь один из нас. Ты понимаешь, что такое рой».
Я закрыл глаза. Мой рой. Моя семья. Они стояли и ждали меня, того, кто поведет их за собой, вырастит, сделает разумными, вновь подарит космос, как в то время, когда они еще обладали собственными телами.
Откуда-то издалека я услышал крик запертой в собственном сознании Белой Мышки.
«Помогите мне! Спасите меня!»
Тогда я достал пистолет и приставил к голове мантисса. В тишине пещеры было слышно, как шумно дышит за моей спиной Мышка. Рука мантисса слабо шевельнулась. Коготки процарапали землю.
«Если ты нас убьешь, то связи с детьми оборвутся. Они обезумеют. Нет разума. Почти звери. Как и твой. Он ведь сам. Ему одиноко без роя».
– Не обезумеют, – сказал я. – Прости.
И спустил курок.