Жан-Жак Руссо

6 мая Жан-Жаку был нанесен сокрушительный удар. «Добрые люди» сообщили ему, что Сен-Ламбер «всё уже знает». Маркиз не обвинял Софи в неверности, но сама она сказала Жан-Жаку, что всякое общение придется прекратить. Великодушный Сен-Ламбер дважды навестил Жан-Жака, но во второй раз, застав Терезу одну, упомянул ей о деталях всей этой истории. Детали же эти мог знать лишь один человек — тот самый, с которым в свое время поделился ими сам Жан-Жак. «И ты, Дидро?!» — мог воскликнуть Жан-Жак. Друг его подло предал.

В июне Руссо добавил несколько горьких строк о нем в предисловие к «Письму д’Аламберу», которое находилось тогда в наборе. Книга, которая будет издана, говорил он, — посредственна: «У меня был Аристарх, строгий и разумный, и теперь у меня его нет, да я и не хочу его; но я буду бесконечно сожалеть о нем, и его будет не хватать моему сердцу гораздо более, чем моим писаниям». С разбитым сердцем, но без колебаний он привел здесь латинское изречение, взятое из Екклесиаста: «Если ты направил шпагу против своего друга — не отчаивайся, потому что еще можно вложить ее обратно в ножны. Если ты огорчил его своими словами — не печалься, потому что примирение между вами еще возможно. Но за оскорбление, несправедливый упрек, раскрытие секрета и рану, нанесенную предательством, друг уйдет от тебя навсегда». Далее, в самом

«Письме», он добавлял: «Я не верю… что можно быть добродетельным без веры; я долгое время придерживался этого ошибочного мнения и за это сильно поплатился».

Дидро дрогнул под этим ударом. Сейчас, когда он пытается бороться с огромными трудностями, когда «Энциклопедия» шатается под натиском церковников, — тот человек, которого весь Париж знал как лучшего его друга, называет его предателем, безбожником! Возмущенный Дидро бросился к своим «Табличкам»

— дневнику и расписал там «семь мерзостей гражданина Руссо». Это неблагодарный, это лицемер, кравший у него идеи! Дидро не отрицал, что допустил «нескромность», но оправдывал ее двуличностью самого Руссо, который поклялся ему, что сам поговорит с Сен-Ламбером, и не сделал этого.

Дидро не был человеком коварным. Но в данном случае, бесспорно, ему лучше было бы придержать язык. Дрожа от гнева, он пустился во все тяжкие, бросая своему старому другу самые ужасные обвинения: «Этот человек лжив и тщеславен, как сатана, неблагодарен, жесток, лицемерен и зол; все его отступления — из католицизма в протестантизм и из протестантизма в католицизм, без всякой веры, — слишком явно доказывают это… На самом деле этот человек — чудовище».

Так умерла их дружба.

Остался далеко в прошлом тот день, 9 апреля 1756 года, когда Руссо, прибыв в Эрмитаж, решил, что навсегда обрел покой и счастье. И вот безумная страсть к Софи разрушила его самого, а пятнадцатилетняя дружба потерпела крушение. Он опять одинок, снедаем нечистой совестью, он подозревает всех в заговоре против него и отчаянно цепляется за свою «добродетель», которую противопоставляет злобному миру.

Его «Письмо д’Аламберу», опубликованное в октябре 1758 года, опять было целиком посвящено добродетели — как всегда у него. Дело было так. Едва устроившись в Мон-Луи, в конце декабря 1757 года, он получил седьмой том «Энциклопедии».

В него была включена большая статья «Женева» за подписью д’Аламбера, и Руссо сразу решил, что статья была «согласована» с «верхними женевцами». Подавленный и больной, он понял, что единственное его спасение — в работе. Он принялся за дело, сидя в павильоне посреди сада: «Именно в этом месте, тогда мерзлом, не защищенном от ветра и снега, я, согреваемый только огнем своего сердца, написал за три недели свое «Письмо д’Аламберу о зрелищах». Это «Письмо», как он признавался потом Делейру, «спасло мне жизнь».

Чтобы написать для «Энциклопедии» статью о Женеве, д’Аламбер приехал в августе 1756 года собирать материал на месте и поселился у Вольтера. Он думал тогда, что Женева — это «страна настоящих философов»: здесь, правда, еще осталось несколько кальвинистов, но «все порядочные люди являются деистами, верящими в Христа». Обольщаясь насчет рационалистического христианства некоторых богословов, он предпочитал видеть в женевских пасторах скромных апостолов «естественной религии».