Жан-Жак Руссо

Дискуссия же о театре началась не вчера. Церковь всегда была враждебна театру: ведь он возбуждает страсти и не исправляет пороки, а значит, недостоин христианина. Идеалы эпохи Просвещения, наоборот, осуждали подобный аскетизм и полагали театр сподвижником цивилизации в борьбе против религиозных предрассудков и фанатизма. Вот поэтому Вольтер и рассчитывал использовать театр, чтобы Женева «перестала заниматься глупостями»: здешняя аристократия, более податливая влиянию Франции, уже сама противилась устаревшим кальвинистским запретам. В самой Франции положение театра было иным: здесь проблема имела характер религиозный и нравственный. В Женеве же она приобрела политическое звучание: народная, традиционалистская партия, противостояла на этот счет «патрициям».

Д’Аламбер восхвалял этот город — цветущий, разумно управляемый, пользовавшийся превосходным гражданским и уголовным кодексом, гордившийся своим университетом, библиотекой и прогрессивной промышленностью. Но он удивлялся отсутствию в нем театра, который мог бы смягчить нравы и позволил бы Женеве соединить «мудрость Лакедемонии с изяществом Афин». Конечно, комедианты не блистают добрыми нравами, но их легко можно было бы держать в узде, хорошими законами. После этого автор перешел к обсуждению кальвинизма. Он приветствовал назидательную роль пасторов, но уточнял: «Многие из них не верят ни в божественность Христа, ни в загробную участь». То есть это законченные «соццинисты»[28]

, которые отвергают Божественные тайны ради чистого разума и полагают, что понятие Откровения не столько действительно, сколько полезно. Для думающих людей главное — в почитании Иисуса Христа и Священного Писания (и это отличает христианство от чистого деизма). Руссо ни на мгновение не усомнился, что эта статья была вдохновлена Вольтером. Пасторы же, конечно, возмутились.

Отвечая д’Аламберу, Руссо преследовал двойную цель — моральную и политическую. Отрицая театр с моральной точки зрения, он продолжил линию своего «Рассуждения о науках и искусствах».

С политической же точки зрения он решительно принимал сторону народной партии. Его «Письмо»

было задумано как средство оздоровления общества. У него не было никакого намерения ввязываться в богословские споры, поэтому с религиозными вопросами он разделался очень быстро. Пасторы, конечно, «и философы, и толерантные люди», но они не еретики. Что до него самого, то он заявлял, что удовлетворяется любой религией, если она разумная и мирная.

Вопрос же об открытии театра в Женеве он, наоборот, находил очень важным. Говорят: «Удовольствия необходимы». Да, но в обществе что-то неблагополучно, если порядочному человеку недостаточно тех удовольствий, которые доставляют ему работа, семья, сознание выполненного долга. Говорят еще: «Спектакли могут быть полезными». Но на них идут не для того, чтобы извлечь из них урок морали! Если утверждают, что театр может представить добродетель привлекательной, а порок отвратительным, то он избавляет нас от обязанности быть добродетельными в действительности. Трагедия ничему не учит. Могут возразить, что в ней преступление всегда оказывается наказанным, но на сцене самые страшные злодеи как раз и делают самые большие сборы: полюбуйтесь на Атрея, Магомета, Катилину, Федру, Эдипа или Медею. По счастью, трагедия представляет образы настолько нереальные, что «пример их пороков не более заразителен, нежели пример их добродетелей полезен». Гораздо вреднее комедия. «Всё в ней дурно и губительно», потому что она клеймит не то, что порочно, а то, что смешно. Посмотрите хотя бы на блистательного «Мизантропа» Мольера — это бесспорный шедевр. И кто же там смешон? Альцест, «добропорядочный человек, который ненавидит нравы своего века и осуждает злобность своих современников». А кто симпатичен? Филинт, «один из тех пристойных людей света, чьи убеждения весьма близки к идеалам мошенников». Это человек терпимый, один из тех, кто наблюдает, как в мире «воруют, грабят, режут, убивают, и при этом не возмущается, поскольку Бог наградил его почтенной способностью легко переносить несчастья своего ближнего».

В образе Альцеста ожесточившийся Руссо видел себя самого в том положении, в котором он оказался: пусть лживая женщина его предает (мадам д’Эпине), пусть недостойные друзья его бесчестят (Гримм, Дидро), пусть слабодушные друзья (Сен-Ламбер, мадам д’Удето) покидают его — «он должен переносить страдания без ропота». Это самого себя он видел на сцене, это ему разрывал душу смех зрителей. Поэтому «театр, который не может исправлять нравы, может только их искажать».