Жан-Жак Руссо

Однако после вспышки гнева наступила паника. Ведь у него не только нет никаких оснований для подобных подозрений, но по сути и Сен-Ламбер ничего не знает. Он слепо ухватился за мадам д’Эпине, потому что ему нужно было найти виновного для очистки собственной совести. Но после такой вспышки ему следовало бы немедленно покинуть Эрмитаж — и это был бы скандал — или пойти объясняться. Жан-Жак выбрал второе. Свидание состоялось, но ничего не было объяснено.

О чем на самом деле беспокоился Сен-Ламбер? Нужно было опередить возможные пересуды. И вот 15 сентября Жан-Жак жалуется маркизу на… холодность мадам д’Удето. Он знает якобы, что происходит на самом деле: ведь Руссо известен всем своей добродетелью и отвращением к адюльтеру, и Сен-Ламбер опасается^ как бы он не постарался разлучить его с Софи. Сначала Жан-Жак выражает протест: «Нет-нет, Сен-Ламбер, в груди Жан-Жака не бьется сердце предателя». К тому же он понял, что их связь не является обыкновенной плотской связью: «Я чувствую уважение к такому нежному союзу». В таком исключительном случае мораль может проявить снисходительность. Вывод: пусть Сен-Ламбер раскается в своих несправедливых подозрениях и вернет Жан-Жаку дружбу Софи. В общем, получился поистине блистательный шедевр лицемерия.

Сентябрь был мрачным. Отношения с мадам д’Эпине стали фальшивыми и принужденными. Стало еще хуже, когда в Шеврет вернулся Гримм: он бесцеремонно занял комнату. Жан-Жака, потому что она удобно соседствовала с комнатой его любовницы. Гримм стал обращаться с ним небрежно, и это раздражало. Руссо обвинил его в том, что он оттесняет его от друзей и за его спиной дурно отзывается о нем. Напряжение между ними нарастало, но мадам д’Эпине старалась играть роль доброй примирительницы, и Жан-Жаку хотелось думать, что он просто нафантазировал себе разлад между ними. 6 октября они с Гримом имели разговор, последовали натянутые извинения, нравоучение и снисходительное объятие царствующего фаворита.

Руссо жестоко страдал из-за отчужденности Софи. К дню рождения хозяйки дома он сочинил музыку — аккомпанемент к небольшой пьеске. Софи присутствовала на этом балу, и ему дважды показалось, что, танцуя, она взглянула на него. Его охватила надежда, и он написал ей длинное душераздирающее письмо: «Приди, Софи, чтобы я мог отягчить твое несправедливое сердце, чтобы я мог показать себя таким же безжалостным, как ты. С какой стати стал бы я щадить тебя, если ты отнимаешь у меня разум, честь и саму жизнь? С какой стати позволил бы я тебе проводить дни в мире и покое, если ты делаешь мои дни невыносимыми?.. Посмотри, чем я был и что со мной стало: до каких высот ты меня подняла и до какой степени ты меня унизила. Когда ты снисходила слушать меня, я был более чем мужчина; с. тех пор как ты меня отстраняешь, я стал последним из смертных. Я потерял здравый смысл, ум, смелость — одним словом, ты отняла у меня всё».

Жан-Жак вспоминал ее ласки, вымаливал у нее нежность и дружбу. Он не отправил это письмо — зачем? Она сочувствовала ему, утешала, убеждала прийти в себя. Он боролся с собой как мог. Теперь он испытывал потребность сублимировать эту любовь и начал писать для нее «Моральные письма» — «искусство быть счастливым». Его чувства возносились в небесный эфир: «Придите, моя дорогая и достойная подруга, послушать голос того, кто Вас любит… На смену слепой любви пришли тысячи просветленных чувств… Вы стали мне еще дороже с тех пор, как я перестал Вас обожать». Он заставлял себя управлять сознанием, уводить его в область внутренней жизни. Цель существования, убеждал он ее, это счастье, но его можно достичь лишь посредством добра, а добро не поддается рассуждениям: оно ощущается, чувствуется благодаря единственному проводнику, который не обманывает нас, — это «совесть, совесть, божественный инстинкт… ты одна составляешь совершенство моей природы». Эта формула вскоре пригодится ему вновь — в «Исповедании веры савойского викария».

Пришел наконец ответ от Сен-Ламбера: он, частично парализованный, находился в госпитале в Германии. Письмо было вполне простодушным: Сен-Ламбер опасался за свою любовную связь, предполагая в Жан-Жаке чрезмерную добродетельность, так как знал «строгость его принципов».