Жара в Архангельске-2

Кузька задёрнул шторы. Походя, мелькнул взором за окно — там, в морозных зимних сумерках расстилался своими серыми пятиэтажками микрорайон Сульфат, известный всему Архангельску как одна из самых стрёмных окраин, кишащих самыми отъявленными гопниками.

Но мороз, сугробы, унылые серые дома-развалюхи и пьяные гопники оставались за пределами окна; внутри же Кузькиной квартиры было красиво, тепло и уютно. Мягко переливалась гирляндами в углу живая ёлка, на столе мерцали свечи, а стены и шторы окна были украшены мишурой и снежинками, искусно вырезанными Кузькой из блестящей фольги.

— Кузь, а Кузь! Тащи гитару, — распорядилась Олива, что сидела на диване рядом с Тассадаром, — Давайте устроим вечер живой музыки! Будем петь под гитару разные песни…

— Олива! Я тебя умоляю, — Тассадар досадливо поморщился, — Ну какие из нас певцы? Оставь это: я не люблю самодеятельности.

— Почемууу? — девушка жеманно надула губы, — Ну один разочек, ну ещё и будет, — она поцеловала парня в губы и повернулась к Кузьке: — Кузь, давай из Цоя что-нибудь.

— «Группу крови»? — спросил Кузька, настраивая гитару.

— Неее, только не «Группу крови», — Олива дёрнулась при воспоминании, как год назад у Салтыкова пели эту песню под караоке, — Давай что-нибудь другое.

Кузька кивнул и принялся подбирать аккорды «Кукушки». Все молчали.

— Ну, что ж не поёте? Кузь, ты пой, а я подхвачу потом.

Кузька, выдержав аккорд, начал тихо подпевать, и замолчал, как только вступила Олива. Больше никто не пел, лишь Кузька молча перебирал струны. Олива же пела самозабвенно, сидя на коленях у Тассадара спиной к нему, и поэтому не видела выражения его лица, которое по мере песни становилось таким, будто его заставили проглотить что-то очень невкусное.

— Солнце моё, взгляни на меня,

Моя ладонь превратилась в кулак…

Олива, не оборачиваясь к Тассадару, допела песню до конца. Кузька, видевший лица их обоих, зажал руками струны.

— Ну что, ещё раз на «бис»? — он лукаво подмигнул Тассадару.

— О нет! — воскликнул тот.

Это вырвалось у него против воли. Кузька убрал гитару, а Олива, догадавшись наконец, что её пение произвело на Тассадара отнюдь не приятное впечатление, сконфуженно замолчала и отодвинулась на край дивана.

— Ты что, обиделась?

Олива промолчала, поджав губы.

— Прости, я не хотел тебя обидеть, — сказал Тассадар, — Просто мне в наследство от папочки достался стопроцентный слух, и я не переношу фальшивое пение и фальшивую музыку.

— Неужели я действительно так плохо пою?

— Отвратительно, — усмехнулся он, целуя её в губы.

Олива вырвалась.

— Больше я никогда, никогда не буду петь, до самой смерти, слышишь? Никогда!

— Не напрягайся, — сказал Тассадар, — Попробуй лучше вот эти рождественские козули. Ты ведь никогда их не ела?

Олива хмыкнула, однако взяла из рук Тассадара козулю — особый рождественский пряник, национальное угощение архангелогородцев. Несмотря на то, что Олива вот уже третий год праздновала святки в Архангельске, она ещё ни разу в своей жизни не пробовала козуль, хоть и слышала о них — её архангельские друзья прожужжали ей все уши, расхваливая особую рецептуру приготовления этих козуль и их какой-то редкий, неповторимый, тонкий вкус. Некоторые уверяли, что козули имеют кофейный привкус, несмотря на то, что кофе в их составе не было и в помине. Салтыков на прошлый Новый год обещал угостить Оливу и Аню козулями, но конечно же своего обещания не сдержал.

— Да, Олива, попробуй эти козули, — подхватил Кузька, — Их испекла моя мама.

— Так вы говорите, они имеют вкус кофе? — спросила москвичка, вертя в руках пряник в форме петушка.

— Они имеют самые разнообразные вкусы, — ответил Тассадар, — Козули тем и необыкновенны, что у них может быть несколько привкусов. Кто-то улавливает в них вкус кофе, кто-то — вкус корицы и тирамису, кто-то — вкус сливок, варёной сгущёнки, морковки, яблок…

— Хм… надо же, — удивилась Олива, — Ну ладно. Щас попробуем и оценим на наш московский вкус, что из себя представляют эти ваши хвалёные козули.

Она откусила от козули кусок. Сказать по правде, ей хотелось отыграться на Тассадаре за своё недавнее уязвление. С надменным лицом Олива пожевала козулю и, подозрительно понюхав её, откусила снова.

— Ну как? — нетерпеливо спросил Тассадар.

— Хм… ну что я могу сказать, — сухо протянула она, — Уж не знаю, чего уж вы такого необыкновенного нашли в этих козулях, но на мой московский вкус это… обыкновенный старый пряник. Столетней давности причём.

Кузька и Никки растерянно переглянулись. Такой пощёчины они явно не ожидали. Тассадар оскорблённо поджал губы.

— Ничего ты не понимаешь в козулях, — обиженно пробубнил он.

— Чего уж тут понимать, — издевательски усмехнулась Олива, — Говорю же: старый пряник. Такой старый, что об него не токмо что зубы — колено сломать можно. Новый вид самоубийства по-архангельски: убей себя козулей по башке…

— Ну-ну, сам шучу, сам смеюсь, — сквозь зубы процедил Тассадар.

— Ну, ладно, ладно, один-один, — Олива примирительно поцеловала его в губы, — Не дуйся, котёночек…

— Да ну тебя, — Тассадар досадливо отвернулся.