Желание

Он провел обследование, выписал новый рецепт на те же витамины для беременных, которые назначила мне доктор Бобби, а потом мы некоторое время говорили о том, что произойдет со мной в следующие несколько месяцев. Врач объяснил, что обычно осматривает беременных пациенток раз в месяц, но поскольку Гвен опытная акушерка, а приезжать на прием неудобно и приходится тратить целый день, он намерен встречаться со мной реже – конечно, если все будет в порядке, но если у меня возникнут какие-либо вопросы или опасения, я непременно должна поговорить о них с Гвен. Он также напомнил мне, что Гвен будет пристальнее следить за моим здоровьем во время третьего триместра, так что и на этот счет незачем беспокоиться. Когда Гвен и тетя вышли из кабинета, врач упомянул об усыновлении и спросил, хочу ли я после родов подержать ребенка на руках. Сразу ответить я не смогла, и он попросил меня подумать, заверив, что я еще успею определиться. Пока он говорил, я не могла отвести взгляд от его рук, которые почему-то пугали меня.

Меня проводили в соседний кабинет на УЗИ, медсестра спросила, хочу ли я узнать пол ребенка. Я покачала головой. Но позднее, надевая куртку, я услышала, как она шепотом говорит моей тете: «Получить четкое изображение было трудно, но я почти не сомневаюсь, что это девочка», – то есть подтвердила подозрения моей мамы.

В последующие дни и недели моя жизнь вошла в более-менее привычную колею. Декабрь принес новое похолодание; я выполняла домашние задания, читала учебники, писала рефераты, готовилась к проверочным работам. К тому времени, как я справилась с последними контрольными перед началом зимних каникул, мне казалось, что моя голова вот-вот лопнет.

Но, с другой стороны, мои отметки заметно улучшились, и я, разговаривая с родителями, не удержалась и похвасталась этим. До уровня Морган я все равно не дотягивала – и никогда бы не дотянула, – но таких отметок до отъезда из Сиэтла не получала. И я почти слышала, как родители мысленно задаются вопросом, почему учеба вдруг стала настолько важна для меня, но меня они об этом так и не спросили.

Еще удивительнее было то, что я медленно, но верно свыкалась с жизнью в Окракоуке. Да, городок был маленький и скучный, да, я тосковала по родным и часто гадала, как там мои подруги, но все было терпимо, если придерживаться заведенного порядка. Иногда после окончания занятий мы с Брайсом бродили по окрестностям; дважды он брал с собой фотоаппарат и экспонометр. И снимал всякую всячину – дома, деревья, лодки – в интересных ракурсах, объясняя, чего пытается добиться каждым кадром и не скрывая воодушевления.

Трижды мы после прогулок отправлялись домой к Брайсу. В кухне у них стол был низким для удобства мамы, их елка выглядела почти так же, как та, что нарядили мы вдвоем, в доме всегда пахло печеньем. Мама Брайса пекла его понемногу почти каждый день, и как только мы входили, ставила на стол два стакана молока, печенье и подсаживалась к нам. Болтая во время этих перекусов, мы постепенно все лучше узнавали друг друга. Мама Брайса рассказывала, как росла здесь, в Окракоуке – в те времена он был еще более тихим, чем сейчас, во что мне верилось с трудом, – и когда я спросила, как она сумела поступить в МТИ так рано, она просто пожала плечами, ответив, что у нее всегда имелись способности к естественным наукам и математике, будто это все объясняло.

Я понимала, что это долгая история, иначе и быть не может, но расспросы явно докучали маме Брайса, и мы обычно переводили разговор на другое: какими были Брайс и близнецы в раннем детстве, каково это – переезжать каждые несколько лет, вести жизнь жены военного, заниматься домашним обучением детей и даже оправляться после аварии. В свою очередь, она задавала мне множество вопросов, но, в отличие от моих родителей, никогда не интересовалась, чем я намерена заниматься в жизни. Кажется, она догадалась, что я совершенно не представляю, как ответить на этот вопрос. Не спрашивала она и о том, почему я приехала в Окракоук, но я подозревала, что это ей уже известно. И не потому, что Брайс проболтался, скорее, благодаря собственному опыту подростковой беременности; так или иначе, она всегда уговаривала меня присесть, пока мы болтали, и никогда не спрашивала, почему я не вылезаю из единственных джинсов на резинке и мешковатых толстовок.