Жених панны Дануси

Николай Поливанов по дороге на Варшаву остановился в городе Б*. Какие обстоятельства принудили любимца столичной публики переночевать в люксовом номере двухэтажной, крашенной желтой меловой краской гостиницы города Б*, гостиницы со звучным названием "Эсперасьон", мы уже не узнаем никогда. Но губернатор города Б* удостоился чести принять у себя знаменитого гостя. Тот, к сожалению, не посчитал достойным звучания своей скрипки провинциальный светский салон. И губернатор — неужели можно допустить, что с каким-то недобрым умыслом?— рассказал заезжему светилу о старом еврее Гирше и о его скрипке. Господин Поливанов холодно улыбнулся, и были в этой улыбке и презрение, и насмешка, и недоверие... Но и некоторая досада.

Так Гирш встретился с Николаем Поливановым. Зал губернаторского дома был переполнен, а под окнами толпился весь город Б* — завсегдатаи Бурыговой корчемки, мещане и гимназисты, бабы-торговки и звонкоголосые девчата с мануфактуры по производству гобеленов... Город Б* поставил свой голос против голоса чужацкого, выхоленного, купленного академическими уроками...

И вот сквозь широкие окна губернаторского дома полились звуки Гиршевой скрипки, и расцвела голубыми цветами сирень, хотя на дворе кончался август, и луна опустилась просто на крышу, как обыкновенный воздушный шарик, и покачивалась в ритм музыке...

А там, в зале, сотни взглядов были направлены на господина Поливанова, ловя малейшее изменение его лица. И я не скажу, что эти взгляды было приятно и легко выдерживать. Но Поливанов привык выдерживать взгляды, добрые и недобрые, завистливые и равнодушные... Зрители не заметили, как загорелся в нем священный, извечный огонь артиста, огонь, который заставляет быть лучшим, первым, неповторимым или умереть... Огонь этот сконцентрировался в пальцах Поливанова, и они, еще внешне недвижные, горели и жаждали прикосновения струн и смычка...

— Принесите мою скрипку, — хрипло сказал Поливанов, стараясь не глядеть на Гирша, который стоял с опущенным смычком, и лысина его блестела от пота, а рот улыбался улыбкой победителя.

Поливанов стал очень серьезен. Ухмылка больше не кривила его губ. Он был напряжен и сосредоточен, и присутствующие, еще не услышав его игры, тоже сделались серьезными и напряженными, потому что почувствовали, что будет явление чуда.

Не знаю, как играл господин Поливанов на сценах Парижа и Лондона, но уверена, что никогда не играл он так, как играл в маленьком городе Б* по дороге в Варшаву. Ветер, могучий северный ветер ворвался в зал губернаторского дома, и взлохматил прилизанные прически мужчин и кокетливые кудряшки дам, и холодом пронзил сердца слушателей на улице. А после этот ветер — Бог знает, как!— сделался огненным вихрем, и опалил сосредоточенные мысли, и заставил сердца биться часто, как у пойманной птицы... И когда казалось, что вот-вот этот огонь, этот накал ввергнет чувства в сумасшедшую вакханалию, огненный вихрь превратился в искристый фейерверк, в россыпь цветов, живых и искусственных, конфетти и серпантин, и пелось в каждой душе: "Хорошо жить! Прекрасен Божий мир! Не нужно отчаиваться и злиться — все будет хорошо!"

Но, чтобы Искусство не кончилось на этой пестрой ноте, фейерверк превратился в струю живого родника —- нежную и вечную, прозрачную кровь земли... Пиано... Пианиссимо... И последний взлет смычка отправил души слушателей в такие выси, где они еще ни разу не были и о которых будут вспоминать — с тоской и надеждой — до конца жизни...

Крупные капли пота стекали по породистому лицу столичного скрипача. Поливанов чувствовал приятную опустошенность человека, который отдал все силы, все, что мог, и даже немного больше, чтобы исполнить свое дело, и теперь не в чем было упрекнуть себя.

Что же, крики "Браво, маэстро!", "Брависсимо!" не были в новинку для господина Поливанова. Он снова стал холодным и слегка насмешливым и через час сидел на обитом бархатом сиденье поезда "Москва-Варшава".

Пра Гирша не вспомнили. Он прошел сквозь толпу, сгорбленный, старый, пряча униженную скрипку под полой жилета... Эта скрипка была голосом города Б*, его душой и совестью... Теперь город Б* потерял свой голос, потому что узнал, что есть более звучные...

И Гирш навсегда исчез из города Б*. О нем жалели, искали, но потом забыли, и уже никогда за тусклыми оконцами Бурыговой корчемки не расцветали на сухих ветках сирени голубые цветы.

ОРФЕЙ И ЭВРИДИКА