Жених по объявлению

— Может быть, — согласилась она. — Только меня удивляет их ликование, оно какое-то нездоровое. Они не видят в этом ни твоей, ни моей беды, ни трагедии твоей дочери. Их, по-моему, это совершенно не трогает. Они должны прежде всего насладиться победой над раздавленным человеком — иначе их жизнь пуста и неинтересна.

В этой истории самым несчастным существом оказалась моя маленькая дочь. Мы с ней очень любили друг друга. Я не мог предать ее, и в то же время все складывалась так, что я должен был это сделать.

Расставание было ужасным. Дочь заливалась слезами и просила меня не уходить. Я тоже глотал судорожно слезы и не мог выпустить из объятий дорогого мне маленького человечка.

Видя мое адское сопротивление, командование решило разорвать этот узел испытанным способом: оно всучило мне предписание, согласно которому я был обязан в течение пяти суток убыть в Забайкальский военный округ для прохождения дальнейшей службы. Естественно, с понижением в должности.

Провожала меня одна Надя. В аэропорту было многолюдно — осенняя пора вносила коррективы в график движения самолетов. Холодный ветер прошивал шинель, как сито, и спрятаться от него было негде.

Вот объявили посадку на мой рейс — и меня как опустошили, сразу отняли все, чем я жил до этой поры. Как никогда я почувствовал боль одиночества. Надя уткнулась лицом в сукно шинели и не отпускала меня.

— Все будет хорошо, вот увидишь! — уверял я. — Устроюсь и приеду за тобой… Все будет хорошо…

— Это — конец. Ничего больше не будет, — услышал я тихие слова, прерываемые ветром и глухим рыданием.

В окно самолета, медленно рулившего вдоль высокого металлического забора, я видел Надю. Она стояла, отдалившись от толпы, и непрерывно махала мне рукой.

Я тоже махал ей, но едва ли она видела меня.

«Вот и кончено все!» — подумалось внезапно и прозвучало как приговор.

На новом месте меня встретили «приветливо».

— Если бы я знал, что ты за штучка, я не взял бы тебя к себе, — посчитал возможным заявить командир после моего представления и краткого доклада моих биографических и служебных данных.

— Я не приехал по вашему вызову чистить вам сапоги, а прислан служить Родине! — может, излишне патетически заявил я.

Стоит ли говорить, что после этого служба моя была не мед. Квартиры я не получил, оклад определили минимальный из возможного, в командировки посылали с таким расчетом, чтобы я не мог выполнить задание. Если в каком-то гарнизоне не ладилось дело, туда отряжали меня на самый скупой срок и потом спрашивали, почему я не навел там «должного порядка».

Ко мне стали льнуть неудачники, сосланные, как и я, во благо нашей Родины.

— Плюнь на все, — небрежно махали они рукой и предлагали перед ужином, а то и обедом, пропустить по соточке. Я им компании не составил.

С разводом тоже не получалось. Жена дважды отказала, а чтобы поехать и решить вопрос на месте — не давали отпуска.

Письма от Нади всегда обновляли мои чувства. Завидев письмо на тумбочке, я, не скинув шинели, хватал его и читал, представляя, что разговариваю с Надей. В ее письмах были и юмор, и грусть, и надежда. Иногда писала о наших общих знакомых. В одном письме было: «…Валентин с Наиной уже не встречаются. Наину вижу изредка, а с Валентином мы как-то разговорились случайно на улице, он долго рассказывал о своих семейных неурядицах, спрашивал, как тебе служится и когда приедешь. Говорит, хотелось бы тебя увидеть до отъезда в Липецк. Приглашал меня в ресторан, да я отказалась, он, по-моему, обиделся…»

«Ишь ты, гусь лапчатый, — подумал я, и что-то нехорошее шевельнулось у меня в груди. — В ресторан ему захотелось!»

Через год на мне «висело» семь не снятых взысканий, и я поверил в свою никчемность. Ко мне в общежитие наведывались мои друзья-неудачники, и по вечерам мы резались в преферанс и глушили спиртягу. Надя писать стала реже и скучнее, да и я порой забывал отвечать на ее письма.

По просьбе отца приезжала ко мне моя старшая сестра Галина, первыми ее словами были:

— Как ты изменился, братишка! И седина, смотрю, пробивается, а тебе только тридцать.

— Не беда, — пытался отшутиться я, — бобер красен серебром.

Перестирала, перегладила все, выкинула дырявые носки и пустые бутылки, села рядом, обняла и сказала:

— Дай мне слово, Володя, что дальше так жить не будешь.

— Даю, — успокоил я ее с легкостью, присущей забулдыгам и пьяницам.

Наконец, в мае, получил выписку из протокола суда. Я разведен. За два или три месяца до этого перестали приходить от Нади письма. В июне, после итоговой проверки гарнизонов, мне объявили очередной выговор и сообщили, что со вчерашнего дня я в отпуске…

Город, в котором перевернулась вся моя жизнь и куда я прилетел, успокоившись, спал. Теплый воздух был неподвижен, он тоже дремотно покоился на пустынных улицах и площадях и, утомленный, ждал утренней прохлады с гор.