Жизнь без слов. Проза писателей из Гуанси

В Пекине прошли несколько пылевых бурь подряд. Веющий в воздухе желтый песок застилал все небо. Природа лютовала, и люди напрасно испускали бесконечные, безысходные и унылые вздохи. Пыль и песок окутывали Ван Чэня, пыль и песок словно окутывали и его сердце. Он был словно засохший тополь, все еще хранящий форму, из которой уже испарилась душа. То, что Су Цзе отвергла его, стало для него тяжелым ударом: его глубоким чувством пренебрегли, чувству больше некуда было излиться, и оно превратилось в лужу мертвой воды. Подавленное в глубинах сердца, оно постепенно закисло, затухло, забродило, и он возненавидел Су Цзе. Если говорить о ненависти, то он и сам не знал, как нужно ненавидеть, иногда ненавидел, ненавидел, и вдруг ненависть превращалась в какое-то ожидание, и он начинал думать, что, возможно, еще что-то радикально изменится. Его сердце то ликовало от счастья, то саднило от горя, а то погружалось в отчаяние, и он часто застывал, глядя на Лу Сяобин, но мыслями уносясь куда-то далеко, думая о чем-то своем. Ночь за ночью он не мог уснуть, лежал на кровати, окоченевший. На сердце давила тяжесть, даже дыхание имело вес.

Ван Чэнь вышел на балкон покурить. Ветер все еще дул, но не мог унести тоску с его сердца. На следующее утро у него начался жар, тело страшно горело. Он услышал, как Лу Сяобин рядом взволнованно кричит ему, велит ехать в больницу. Но ему не хотелось. Он надеялся, что высокая температура просто выжжет ему мозг, чтобы ни о чем не нужно было думать, чтобы не смог думать при всем желании, — как раз то, что нужно. Но Лу Сяобин не согласилась, она сбегала вниз, вызвала такси и, уговаривая так и сяк, настойчиво потащила Ван Чэня в больницу. В отделении неотложной помощи ему поставили капельницу, а затем отправили домой.

Лежа в полузабытьи, Ван Чэнь вдруг услышал на кухне звон и грохот, и еще как будто тихий вскрик. Он сразу и не понял, не приснилось ли ему. Он покричал, но не получил ответа, и тогда, собрав последние силы, по стеночке побрел в кухню. Там он увидел Лу Сяобин, которая сдерживала рыдания, правой рукой накрепко схватившись за левую, между ее пальцами проступала кровь и струилась на пол, где уже краснела маленькая лужица. Ван Чэнь разволновался, шагнул вперед, но споткнулся. Опустив голову, он увидел, что пол усеян кусочками куриного мяса, там же валялась разделочная доска и кухонный нож. Под ложечкой у него поднялась тошнота, словно нож рубанул по его собственной руке. Спотыкаясь и пошатываясь, он потянул дверь и побежал за марлей и «Бай-яо»[74]. Лу Сяобин не успела преградить ему путь и кричала вслед изменившимся голосом:

— Ван Чэнь, ты же еще болен!

Ван Чэнь даже не обернулся и сбежал вниз прямо в тапочках.

Во время перевязки Лу Сяобин от боли со свистом втягивала в себя воздух. Ван Чэнь разглядел раны на ее среднем и указательном пальцах, такие глубокие, что даже ногти были наполовину срезаны. В этот момент для него существовала только ее залитая кровью рука, а все другие дела отступили на задний план и утратили свою важность.

Ван Чэню было ужасно стыдно перед Лу Сяобин, он размышлял, как можно загладить свою вину. Как только у него появилось свободное время, он сводил ее за покупками, купил ей одежду, обувь, сумочку и новый мобильный телефон. Поначалу она ничего не заподозрила, однако, поняв, что Ван Чэнь все никак не притормозит, спросила:

— Зачем ты мне столько всего покупаешь? Некоторые вещи еще и дорогие.

— Хочу быть добрым к тебе, — ответил Ван Чэнь.

Лу Сяобин решила, что это попытка помириться, и со спокойной совестью принялась наслаждаться подарками.

С тех пор, как они съехались, оплату аренды, электричества, еды, развлечений — почти все расходы взял на себя Ван Чэнь. Работу свою он сейчас выполнял мастерски, словно в своей стихии, естественно, выросли и его доходы; щедрость, с которой он тратил деньги, иногда изумляла Лу Сяобин. Но кроме растерянности было еще и некоторое удовлетворение: по крайней мере, ее собственное экономическое бремя значительно полегчало. В их кругах ходила поговорка — в крайней нужде либо проваливай, либо крепись. Лу Сяобин сейчас не только не укатилась, но и закрепилась — прочно позади Ван Чэня, мчась по дороге к зажиточной жизни. Нерушимый клятвенный обет посвятить себя искусству сейчас несколько потускнел, ибо все жители Земли знают подтекст такой клятвы: надежду прославиться за одну ночь и таким образом круто изменить свою нищенскую жизнь. Лу Сяобин теперь не хваталась за заказы, как раньше, не щадя жизни, она оставила себе время для творчества. Такую свободную, ничем не обремененную жизнь не понять офисным трудягам, которые сидят на работе с девяти до пяти. Прежние противоречия и разочарование в жизни были обезврежены нынешним материальным удовлетворением. Это тоже была пошлость, которой Лу Сяобин, будучи женщиной, не могла избежать. Она уже ощутила, что по мере возможности старается жить с Ван Чэнем так, как до поездки в Бочэн, но то первое чистое, безусловное чувство сейчас постепенно менялось, а чем оно становилось, она сама пока еще понять не могла.