Жизнь без слов. Проза писателей из Гуанси

Лу Сяобин недоверчиво и изумленно уставилась на рот матери, как будто это было отверстие гидромойки высокого давления, с ног до головы окатившее ее ледяным душем, и ее невольно охватила дрожь. У матери же болела за нее душа, это ведь была ее дочь, девочка с умом еще более чистым и изящным, чем хрусталь. Но тем нужнее говорить таким девочкам честные, правдивые, жестокие слова, нужно попасть не в бровь, а в глаз, извести возвышенные помыслы под корень, чтобы не осталось дурных последствий. В них есть, конечно, свои положительные стороны, но нужно и меру знать. Чем выше дух, тем вернее путь к одиночеству. Именно поэтому дочери простых людей с радостью выходят замуж, даже охотно становятся любовницами или содержанками, а в семьях таких девушек, как Лу Сяобин, зачастую ждут помолвки в женской половине дома, их сердца затянуты свинцовыми тучами, а сами они заперты в ловушке пустых чаяний о безграничных надеждах. Как, например, ее старшая сокурсница, которая стала эрудированным специалистом в области поэзии, да и внешне была будто воплощением Ли Цинчжао[81]

, еще более хрупкая, чем желтая хризантема[82]

. Жаль, что в этой жизни не нашлось Чжао Минчэна[83]

, некому было восхищаться ею в годы ее атласной и парчовой красоты, в мгновение ока она превратилась в забытое на дне сундука древнее старье[84]

. Она оставалась девственницей до самой смерти. Сестрица — наставница была ее задушевным другом и потому поведала ей о своей досаде, а именно о том, что она всю жизнь беспрестанно повсюду искала в пустоте и безмолвии тихом, и что после поставленной точки даже дух ее скорбь лишь познает[85].

Как можно было до конца понять, сколько тоски и боли пришлось перенести на своем горестном веку сестрице-наставнице, чьи длинные волосы посеребрила печальная седина? Где ей найти отдохновенье? Подобные воспоминания невольно повергают в уныние. Одинокая и покинутая женщина убита горем, зато одинокий мужчина циничен и язвителен. Старый редактор «Бочэн вэньсюэ» в больнице на смертном одре снова и снова повторял: «Записки охотника, записки охотника», отчего примчавшееся на весть о его скорой смерти начальство растроганно прослезилось. Старый редактор всю свою жизнь посвятил исследованию иностранной литературы и под конец все еще не мог забыть о «Записках охотника» — разве это не достойно благоговения? Эту сцену частенько вспоминали и десять лет спустя. Наконец, в один прекрасный день, когда кто-то на очередном собрании снова вспомнил тот случай, прежний ученик старого, а ныне действующий главный редактор, заговорил. «„Записки охотника“ — это вообще что? — спросил он. — Записки охотника… За-пис-ки о-хот-ни-ка…» Новый главный редактор с намеком дважды отчеканил название по слогам, и присутствовавшие на собрании рассмеялись. То был не злобный смех, а многозначительный. Смех, словно заразная болезнь, накрыл конференц-зал. Почти все присутствующие мужчины сами были «записки охотника». Действующий главный редактор довольно загасил окурок и, резюмируя, промолвил: «Ну правда, за, пись, кой, о, хот, ни, ки!» В мгновение ока «Записки охотника» перестали быть трепетным воспоминанием и превратились в классический зубоскальный анекдот.