Жизнь двенадцати цезарей

Армия, легионы и вспомогательные войска были распределены им по провинциям; части флота он назначил стоянку в Мизене, а другой — в Равенне, для защиты Тирренского и Адриатического морей. Известное число солдат было отделено им как для защиты столицы, так и для его личной охраны. Он распустил отряд калагуррийцев[126], который держал при себе до победы над Антонием, а также отряд германцев, состоявший в числе его телохранителей до поражения Вара. Однако ж он никогда не держал в столице более трех когорт, да и то в неукрепленном лагере. Остальные войска он размещал обыкновенно по зимним или летним квартирам в соседних городах. Всем солдатам, где бы они ни стояли, он назначил срок службы и награды, причем число лет службы и преимущества после отставки давались соответственно чину каждого, чтобы лишить возможности получивших отставку бунтовать из-за старости или бедности. С целью дать солдатам постоянное и обеспеченное содержание в настоящем и после отставки, он учредил военное казначейство, назначив в его пользу новые налоги.

Стремясь скорее и без задержек получать подробные известия о том, что делалось в провинции, он приказал сначала расставить по военным дорогам, на небольших расстояниях, молодых людей, а потом и телеги. Последнее он нашел тем удобнее, что, в случае необходимости, можно было устно спрашивать каждого, являвшегося с места с письмами[127].

Для запечатывания открытых листов, депеш и писем он употреблял сначала печать с изображением сфинкса, затем — с портретом Александра Великого и, наконец, с собственным портретом работы Диоскорида[128]

. Эту печать продолжали употреблять и его преемники. На всех письмах он обозначал дату и часы, не только дневные, но и ночные.

Его доброта и душевность подтверждаются целым рядом выдающихся примеров. Не стану перечислять, сколько человек и кого именно из числа своих политических противников он не только простил и оставил в живых, но и позволил им занимать государственные должности, скажу только, что он наказал Юния Новата и Кассия Патавина, двух плебеев, одного денежным штрафом, другого — легким видом изгнания, хотя первый пустил в народ от имени молодого Агриппы в высшей степени оскорбительное для Августа письмо, а второй в присутствии многочисленных званых гостей громко заявил, что решил убить Августа и готов исполнить свое намерение. При производстве следствия по одному делу Августу донесли, что из преступлений кордубца Эмилия Элиана самое важное состоит едва ли не в том, что он зачастую дурно отзывался об императоре. Тогда последний, стараясь казаться возмущенным, обратился к обвинителю со словами: «Мне хотелось бы, чтоб ты доказал мне это. В таком случае я убедил бы Элиана, что язык есть и у меня, так как наговорил бы о нем еще больше, нежели он обо мне». Он не производил дальнейшего следствия по этому делу, ни тогда, ни позже.

Тиберий принял это обстоятельство слишком близко к сердцу и написал ему письмо с жалобами; но Август ответил ему следующими словами: «Милый Тиберий, не давай воли своей молодости и не слишком возмущайся тем, что есть люди, которые дурно отзываются обо мне. С нас довольно нашей уверенности, что нам не могут сделать зла».

Он знал, что храмы посвящаются нередко даже проконсулам, однако ни в одной провинции не позволял делать для себя ничего подобного, если только храмы не посвящали его имени и имени богини Ромы. В столице, напротив, он решительно отказывался от этой чести. Он даже приказал переплавить все серебряные статуи, воздвигнутые раньше в его честь, и на вырученные деньги подарить храму Аполлона Палатинского несколько золотых треножников.

Народ убедительно просил его принять диктатуру; но он встал на колена, спустил тогу с плеч и с обнаженною грудью умолял не делать этого[129]. Имени «господина» он всегда боялся, как чего-то бранного и позорного[130]. Когда он был в театре, в одном из мимов раздались слова: «О справедливый и добрый господин!» Вся публика с восторгом встретила эти слова, как бы относя их к Августу; но он тотчас движением руки и выражением лица прекратил эту непристойную лесть и на следующий день чрезвычайно резко отозвался о ней в своем эдикте. Вслед за тем он не позволил даже своим детям или внукам, серьезно ли, в шутку ли, называть его «господином», запретив им называть этим ласкающим слух прозвищем и друг друга.