Жизнь двенадцати цезарей

Он не выезжал из столицы или другого города, как и не въезжал куда-либо в разные часы, а всегда вечером или ночью, чтобы не беспокоить других встречами и проводами. Консулом он ходил пешком, а когда не исполнял консульских обязанностей, часто появлялся публично в открытых носилках. В дни приемов он допускал вместе с другими и лиц низшего класса, причем так ласково принимал просьбы посетителей, что сделал одному выговор в шутливой форме, заметив, что он подает ему просьбу так же робко, как монету — слону. В дни заседаний сената он приветствовал сенаторов только в курии[131]

, причем они сидели, а он называл каждого по имени, не нуждаясь в напоминаниях, точно так же они сидели и при его уходе, когда он прощался с ними. Он был знаком со многими семьями и тогда только перестал появляться в торжественные дни в каждой из них, когда состарился и пострадал в давке в день чьего-то обручения. Сенатор Галл Терриний не был близко знаком с ним, тем не менее он явился к нему, когда тот неожиданно ослеп и решил из-за этого уморить себя голодом, и, утешая, уговорил его не лишать себя жизни.

В то время как он говорил однажды речь в сенате, кто-то сказал: «Я не понял», а другой: «Я возразил бы тебе, если б мог!» Несколько раз он выбегал из курии, выходя из себя вследствие переходившей пределы приличия брани между спорившими, но получил от нескольких лиц замечание, что нельзя не позволять сенаторам рассуждать о государственных делах. Во время выборов в сенат, когда каждый мог предлагать кого угодно, Антистий Лабеон подал свой голос за Марка Лепида, прежнего врага Августа, находившегося в то время в ссылке. На вопрос Августа, неужели не было других кандидатов, более достойных, он получил ответ, что каждый волен иметь свое мнение. Таким образом, никому не вредило ни независимое поведение, ни неподатливость.

Он не пугался и пасквилей на свой счет, распространенных среди сенаторов, и не особенно старался опровергать их, как не разыскивал их авторов. Он ограничился тем, что приказал на будущее время привлекать к следствию лиц, издающих под чужим именем пасквили или сатирические стихотворения, позорящие чью-либо честь.

Раздраженный злыми и дерзкими насмешками некоторых лиц, он отвечал на них в одном из своих эдиктов, но не позволил издать указа, ограничивавшего вольности, употреблявшиеся в завещаниях[132]

.

Каждый раз, как он присутствовал при выборах магистратов, он обходил трибы вместе со своими кандидатами и, по старому обычаю, просил подать за них свои голоса. Он лично подавал голос в своей трибе как простой гражданин, а в качестве свидетеля на суде совершенно спокойно выслушивал предлагаемые ему вопросы и возражения. Свой форум он сделал несколько узким потому, что не решился отнять находившиеся вблизи дома от их владельцев. Представляя народу своих сыновей, он всегда прибавлял: «Если они окажутся достойными». Когда они были еще детьми и весь театр, поднявшись с места, приветствовал аплодисментами их появление, Август жестоко возмутился этим.

Он хотел, чтобы его друзья играли выдающуюся роль в столице, но наравне с прочими подчинялись законам и судам. Когда Кассий Север[133] привлек к суду Нония Аспрената, близкого друга Августа, обвиняя его в отравлении, Август обратился к сенату за советом, что ему делать. Он, по его словам, не знает, как поступить. Если он возьмет обвиняемого под свою защиту, тогда скажут, что он силой отнял его у правосудия, если оставит его на произвол судьбы, могут подумать, что он бросает своего друга, заранее осуждая его. Пока все совещались, он несколько часов просидел на скамье, но молча и не дав даже обычного показания в пользу обвиняемого. Он помогал в суде и своим клиентам, например, некоему Скутарию, своему прежнему сослуживцу, солдату запаса, обвиняемому в нанесении обиды. Из числа всех подсудимых он спас от заслуженного осуждения лишь одного Кастрация, от которого узнал о заговоре Мурены, да и то путем просьб, добившись прощения от обвинителя, в присутствии суда.