Жизнь двенадцати цезарей

Главным образом он заботился об общественной безопасности, о защите от бродяг, разбойников и своеволий бунтовщиков. Он усилил против прежнего численность военных караулов, расставленных по Италии. В Риме были выстроены казармы для преторианских когорт, которые раньше не имели определенной стоянки и были рассеяны по кварталам в городе[227].

Народные волнения Тиберий усмирял, в случае их возникновения, с беспощадной строгостью и тщательно старался предупреждать их. Когда однажды в театре произошло убийство вследствие ссоры, он сослал вождей партии и актеров, по чьей вине произошел спор, и никакие просьбы народа не могли заставить его вернуть сосланных. В Полленции чернь до тех пор не выпускала с форума погребальной процессии начальника первой роты триариев, пока силой не отняла денег у его наследников, для устройства гладиаторских игр. Тогда Тиберий послал туда одну когорту из столицы, другую — из владений царя Коттия, скрыв настоящую цель их марша. Обнажив оружие, они при звуках труб вошли разными воротами в город и, по распоряжению императора, отвели на вечное заключение в тюрьму большинство народа и декурионов.

Право убежища было также уничтожено Тиберием везде, где только оно существовало. Население Кизика, позволившее себе употребить насилие против римских граждан, он торжественно лишил самостоятельности, дарованной кизикцам в войну с Митридатом.

Неприязненные движения он подавлял через своих легатов, но и то после долгого колебания и в крайних случаях, лично же, сделавшись императором, не выступал в поход. Царей, обнаруживавших открытую неприязнь или же внушавших подозрения, он предпочитал смирять угрозами и представлениями, нежели силою. Заманив некоторых из них к себе лаской и обещаниями, он уже не отпускал их. Так было с германцем Марободом, фракийцем Раскиполидом и каппадокийцем Архелаем, которого владения он даже обратил в провинцию.

Первые два года после вступления на престол Тиберий не выезжал из ворот столицы, впоследствии — был только в соседних городах, причем никогда не уезжал дальше Анция. Но и это происходило крайне редко и продолжалось всего несколько дней, хотя император часто объявлял о своем намерении осмотреть провинции и войска и почти ежегодно готовился к отъезду: собирали экипажи, по муниципиям и колониям заготовляли припасы, давались, наконец, обеты за его благополучный отъезд и возвращение! Тогда публика в насмешку прозвала его Каллипедом, который, по известной греческой пословице, постоянно суетился, но не делал ни шагу вперед[228].

Потеряв обоих своих сыновей, из которых Германик скончался в Сирии, а Друз — в Риме, Тиберий удалился в Кампанию. Почти все в душе и на словах были уверены, что он окончательно не вернется и даже вскоре умрет. То и другое оправдалось наполовину: в Рим он больше не вернулся, но, когда через несколько дней ужинал около Таррацины, в вилле, называвшейся «гротом», и сверху неожиданно обрушилась масса огромных камней, придавивших многих из гостей и прислуги, Тиберий, сверх ожидания, остался цел![229]

Объехав Кампанию и освятив Капитолий в Капуе и храм Августа в Ноле — что было предлогом для его поездки — он удалился на Капри. Этот остров особенно нравился ему потому, что высадиться на него было можно только в одном, притом небольшом, месте и что со всех сторон его окружали страшно высокие и чрезвычайно крутые скалы, а море здесь отличалось глубиной. Вскоре, однако, он уехал оттуда вследствие неотступных просьб народа. Виной было несчастие, случившееся в Фиденах, где во время гладиаторских игр погибло под развалинами амфитеатра более двадцати тысяч человек. Тиберий снова переехал на материк и позволил являться к себе всем, тем более что, уезжая из столицы, он строго запретил беспокоить его и всю дорогу не принимал никого.

Вернувшись на остров, он стал так небрежно относиться к государственным делам, что с этих пор ни разу не поднял декурий всадников и не сменял ни военных трибунов, ни префектов, ни наместников провинций. Испания и Сирия по его милости несколько лет оставались без консулярных легатов, Армению заняли парфяне. Он равнодушно смотрел на опустошение Мезии дакийцами и сарматами, Галлии — германцами, к страшному позору и не меньшей опасности для империи.

Мало того, когда в его уединении ничто больше не связывало его, когда он как бы скрылся с глаз государства, все его порочные наклонности, которые он долго и неудачно скрывал, разом выступили, наконец, наружу. Я расскажу о них подробно сначала.