Жизнь двенадцати цезарей

Он был полного и крепкого телосложения и ростом выше среднего. Плечи и грудь его были широкие; остальные части тела, кончая ногами, отличались замечательной пропорциональностью. Он ловчее и сильнее действовал левой рукой, причем ее суставы были так крепки, что он протыкал пальцем свежее цельное яблоко, а щелчком мог поранить голову ребенка и даже взрослого. Он был блондин. Волосы на затылке были у него довольно длинные, так что даже закрывали шею. Это было в нем, по-видимому, фамильной чертой. Его лицо отличалось красотой, хотя на нем неожиданно появлялись прыщи в большом количестве, глаза же необыкновенной величиной. Что всего удивительнее, они могли видеть даже ночью, в темноте, но не долго, когда он просыпался: потом его зрение слабело. Он ходил, наклонив голову в сторону и не качая ею, почти всегда с угрюмым лицом и большей частью молча. Он почти никогда или только в исключительных случаях разговаривал с окружающими, чрезвычайно медленно, слегка жестикулируя пальцами. Все это производило неприятное впечатление и отзывалось страшной надменностью, что замечал в нем и Август, который неоднократно старался извинить эти недостатки в глазах сената и народа, ссылаясь на то, что эти недостатки врожденные, а не благоприобретенные.

Он пользовался замечательным здоровьем[250], по крайней мере, почти ни разу не болел в продолжение всего своего царствования, хотя с тридцатого года своей жизни заботился о своем здоровье сам, обходясь без помощи или советов врачей.

В отношении культа и религиозных обрядов он был довольно небрежен, — он верил в астрологию и был глубоко убежден, что все предопределено судьбой. И все-таки он страшно боялся грозы! Когда на небе появлялись тучи, он непременно надевал на голову лавровый венок, — лавровые листья, говорят, отличаются свойством предохранять от молнии.

Он очень любил литературу греческую и римскую. Из римских прозаиков ему служил образцом Мессала Корвин. Этого старика он усердно слушал в молодости. Но Тиберий сильно затемнял свой слог вычурностью и изысканностью выражения, вследствие чего экспромтом говорил удачнее, чем подготовившись.

Ему принадлежит и лирическое стихотворение, под названием: «Печальная песнь на смерть Луция Цезаря». Он писал и греческие стихи, подражая Евфориону, Риану и Партению, его любимым поэтам[251]. Полное собрание их сочинений вместе с их бюстами он приказал иметь в публичных библиотеках, где их произведения находились среди лучших старинных писателей, благодаря этому, очень многие ученые один перед другим писали ряд комментарий на них, посвящая их Тиберию.

Но главным образом император любил заниматься мифологией, доходя в этом случае до нелепого и смешного. Например, он предлагал грамматикам — которых общество предпочитал другим — вопросы приблизительно такого сорта: Кто была мать Гекубы? Как звали девушки Ахилла? Что обыкновенно пели сирены?.. Когда Тиберий в первый раз после смерти Августа вошел в сенат, он, как бы желая исполнить долг сыновней любви и требования религии, принес жертву, правда, из ладана и вина, но без игры на флейте, по примеру Миноя, который когда-то поступил так после смерти сына.

Хотя Тиберий превосходно знал греческий язык и свободно объяснялся на нем, он все-таки редко говорил по-гречески, а в особенности старался избегать употребления этого языка в сенате. Он придерживался этого правила так строго, что, желая употребить слово «монополия», предварительно просил извинить его за употребление им, по необходимости, иностранного слова. Затем, когда ему читали один сенатский указ, он предложил заменить встретившееся в нем слово ἔμβλημα другим, подыскав вместо иностранного соответствующее латинское, в случае же, если б подходящего слова не оказалось, высказать суть несколькими словами или же перифразом. Даже одному солдату, с которого хотели снимать свидетельские показания на греческом языке, он приказал отвечать исключительно по-латыни.

Но все время своего удаления он только дважды хотел вернуться в Рим. В первый раз он доехал на триреме до садов, находившихся недалеко от места морских сражений, причем по берегам Тибра были расставлены караулы, с приказанием возвращать обратно выходивших навстречу, во второй раз он поехал по Аппиевой дороге и был в семи милях от столицы, но только взглянул издали на городские стены и вернулся.