Жизнь двенадцати цезарей

Ему оставалось только немедленно надеть на себя царский венец и превратиться из монарха с виду в настоящего деспота. Но ему заметили, что он выше всех владетельных особ и царей, и тогда он стал требовать себе божеского поклонения. Приказав привезти из Греции более других чтимые и замечательные по исполнению статуи богов, в том числе Зевса Олимпийского, он велел снять с них головы и взамен приделать свою. Часть дворца он увеличил до форума и превратил храм Кастора и Поллукса в свою переднюю. Стоя здесь между статуями божественных братьев, он нередко принимал поклонение от посетителей. Некоторые даже, приветствуя, называли его Юпитером Лацийским. Он даже выстроил отдельный храм своему божеству и назначил ему жрецов и самые изысканные жертвы. В храме стояла его золотая статуя во весь рост. Ежедневно на нее надевали платье, в котором ходил сам император. На должность его жрецов попеременно выбирали первых богачей, действовавших путем подкупа или предлагавших самую высшую сумму. В жертву приносили фламинго, павлинов, тетеревов, нумидийских кур, цесарок и фазанов. Каждый день приносили в жертву отдельную породу. В ночи, когда луна светила полным блеском, император не переставал звать ее в свои объятия, разделить с ним любовь, днем же вел тайный разговор с Юпитером Капитолийским и то шептал ему на ухо, то, в свою очередь, подставлял ему свое ухо, а иногда говорил с ним громко и даже ругался. По крайней мере, слышали его угрозу: «Ἢ μ᾿ἀνάεφ᾿, ἣ ἐγὼ σέ»[272]

. Наконец, по его словам, богу удалось вымолить себе прощение, а в ответ на его приглашение жить вместе с ним Калигула приказал перекинуть мост через храм обоготворенного Августа и соединил дворец с Капитолием! Затем, желая быть еще ближе к Юпитеру, он заложил на площади перед Капитолием новый дворец.

Стыдясь незнатного происхождения Агриппы, император не хотел, чтобы его считали или называли его внуком, и приходил в ярость, если кто-либо в речи или стихах называл Агриппу императорским родственником. Вместо того он хвастался, что его мать была плодом преступной любви Августа и его дочери Юлии[273]

. Ему было мало позорить в данном случае Августа, и он запретил справлять торжественные празднества в память побед при Акции и в Сицилии, по его словам, гибельных и бедственных для римского народа. Свою прабабку Ливию Августу он любил называть «Одиссеем в женском платье» и даже позволил себе в одном из писем сенату обвинять ее в низком происхождении. По его словам, его дед со стороны матери был простым декурионом в Фундах, хотя из официальных документов ясно, что Авфидий Луркон занимал в Риме почетную должность. Он соглашался дать своей бабке Антонии тайную аудиенцию, в ответ на ее просьбу, но с условием, чтобы при этом присутствовал префект Макрон. Подобного рода оскорбления и обиды с его стороны свели ее в могилу, причем он, по рассказам некоторых лиц, вдобавок отравил ее. Он не оказал ее телу никаких почестей и только смотрел из столовой, как горел ее костер. Своего брата Тиберия он убил неожиданно, ни с того ни с сего, послав к нему военного трибуна, а своего тестя Силана заставил покончить с собой: последний перерезал себе горло бритвой.

В обоих случаях Калигула оправдывал себя. По его словам, Силан отказался ехать с ним, когда он вышел в море в худую погоду: он остался в столице потому, что рассчитывал овладеть ею, в случае несчастья с ним, Калигулой, во время бури. От Тиберия же, по словам Калигулы, пахло противоядием, которое он принял, боясь, что его отравят. Между тем в действительности Силан не хотел подвергаться морской болезни и неудобствам поездки водой, а Тиберий принял лекарство от постоянного и все усиливавшегося кашля! Лишь своего дядю Клавдия оставил в живых Калигула, для того, чтобы иметь возможность потешаться над ним.

Он был в преступной связи со всеми своими сестрами и за зваными обедами сажал каждую из них попеременно по левую руку от себя, а свою жену — по правую. Одну из них, Друзиллу, он, говорят, лишил невинности еще девочкой, когда сам еще был мальчиком! Его бабка Антония, у которой они вместе воспитывались, даже застала однажды его, когда он спал с Друзиллой. Впоследствии он выдал ее за бывшего консула, Луция Кассия Лонгина, но затем отнял и открыто обращался с нею, как с законной женой, а во время своей болезни даже назначил ее наследницей своего состояния и престола. Когда она умерла, он установил глубокий траур, причем лица, позволявшие себе смеяться, ходить в баню и обедать с родителями, женой или детьми, считались уголовными преступниками. Сам он не мог совладать со своим горем. Ночью он неожиданно исчез из столицы, быстро проехал Кампанию и прибыл в Сиракузы. Отсюда он поспешно отправился в обратный путь, отпустив себе бороду и волосы на голове. С тех пор в своих речах народу или солдатам он клялся исключительно божеством Друзиллы[274].