Жизнь двенадцати цезарей

Точно так же он нередко обрушивался на сенаторов вообще, как на клиентов Сеяна, или доносчиков на его мать и братьев, по его словам. Предъявляя документы, в которых он заявлял, будто они сожжены, он защищал жестокости Тиберия, считая их извинительными, когда, по его словам, приходилось верить такой массе обвинителей. Он постоянно издевался над всадниками за их страсть к театральным и цирковым представлениям. Рассердившись однажды на публику, которая выражала свои симпатии той партии цирка, к которой он не принадлежал, он вскричал: «О, если б у римского народа была одна голова!» Когда стали требовать вывода на арену разбойника Тетриния, Калигула всех предъявлявших подобные требования обозвал Тетриниями. Пять ретиариев, толпой сражавшиеся в туниках, почти без сопротивления сдались такому же числу «преследователей»[282]

. Их было приказано убить; но один из ретиариев схватил трезубец и умертвил всех победителей. Император, в своем эдикте, назвал этот случай одним из самых бесчеловечных убийств и проклял всех, которые спокойно смотрели на это.

Он, не стесняясь, жаловался на тяжелые времена своего царствования, — на то, что оно не ознаменовано никакими общественными несчастьями. В правление Августа, по его словам, был разбит Вар, при Тиберии произошел памятный обвал театра в Фиденах, и только его царствование будет забыто, благодаря общему благополучию! Он много раз желал поражения своих войск, голода, чумы, пожаров или землетрясений!

Даже в часы развлечений и обеда он не переставал выказывать суровость в делах и поступках. Часто во время завтрака или попойки на его глазах происходили строгие допросы под пыткой, или солдат, мастер сносить головы, обезглавливал кого-либо из арестованных. При освящении моста в Путеолах — об этой его выдумке мы говорили выше — он пригласил к себе многих из стоявших на берегу, а затем велел всех неожиданно сбросить вниз. Некоторые хватались за руль, но баграми и веслами их спихивали в море. Во время одного званого обеда в Риме Калигула приказал немедленно отдать раба палачу за то, что тот украл серебряную доску от ложа, и, отрубив ему руки, повесить их на груди, зацепив за шею. Кроме того, на него должны были повесить доску, где говорилось, за что его наказали, и водить вокруг столов с гостями. Одного мурмилона[283]

из гладиаторской школы, дравшегося с ним на рапирах и нарочно упавшего, он убил железным ножом и затем бегал, как победитель, с пальмовой веткой. Однажды, когда жертвенные животные уже стояли у алтаря, он подпоясался помощником при жертвоприношении, высоко занес жертвенный топор и убил одного из участников жертвоприношения! За одним роскошным обедом он неожиданно залился смехом. Лежавшие возле консулы вежливо спросили его, чему он смеется. «Тому, что могу одним своим кивком разом снести обоим вам головы!» — сказал он.

Приведу несколько его шуток. Стоя однажды перед статуей Юпитера, он спросил трагика Апелла, кто выше в его глазах, он, Калигула, или Юпитер? Тот долго не отвечал, и император приказал бить его плетьми. Время от времени он хвалил голос молившего о пощаде, говоря, что он замечательно приятен даже среди стонов! Целуя шею жены или любовницы, он каждый раз прибавлял: «Стоит мне приказать, и такая красивая шея слетит долой!» Подчас он даже хвастался, что узнает от своей Цезонии, хотя бы под пыткой, почему он так горячо любит ее…

С завистью и злобой, не уступавшими его заносчивости и кровожадности, свирепствовал он против людей почти всех веков. Статуи знаменитых лиц, перенесенные Августом, из-за тесноты, из Капитолия на Марсово поле, он приказал сбросить с пьедесталов и разбить на такие мелкие куски, что впоследствии их нельзя было восстановить с целыми надписями. Он запретил впредь ставить статуи или бюсты кого-либо из современников, не спросив предварительно его и не получив его соизволения. Он даже мечтал истребить поэмы Гомера. «Почему бы, — говорил он, — не проделать с ним того же, что мог сделать с ним Платон, изгнавший его произведения из своего идеального государства?..»[284] Он едва не приказал изъять из всех библиотек сочинения и бюсты Вергилия и Тита Ливия. Первый в его глазах был набитым дураком и совершенным невеждой, второй, в своей «Истории», — не более как «небрежным болтуном». И в отношении юристов он не раз хвастался, как бы желая совершенно лишить их практики, что, наверное, заставит обращаться всех за советами исключительно к нему!

У всех представителей древнейших фамилий он отнял предметы, издавна хранившиеся у них, например, у одного из Торкватов шейную цепь, у Цинцинната — прядь волос, у представителя древнего рода Гнея Помпея — титул Великого. Птолемея, о котором шла речь выше, он вызвал из его царства, принял с почетом — и неожиданно приказал убить, потому только, что заметил, как тот, войдя в театр во время гладиаторских игр, обратил на себя общее внимание публики блеском своего плаща! Всех красивых людей с роскошной растительностью он обезображивал, приказывая брить им затылок каждый раз, как они попадались ему навстречу.