Жизнь двенадцати цезарей

К остальным сестрам он относился с меньшею любовью и уважением, поэтому часто отдавал их для удовольствия своим товарищам по разврату. Тем легче было ему вынести им в процессе Эмилия Лепида[275]

обвинительный приговор за разврат и соучастие в заговоре против него. Он не только обнародовал собственноручные письма всех подсудимых, которые добыл путем подлостей и обмана, но и посвятил, с соответствующей надписью, Марсу Мстителю три меча, приготовленные с целью лишить его жизни.

Что касается его браков, трудно решить, когда он вел себя позорнее, тогда ли, когда женился, или тогда, когда разводился. Явившись на торжество свадьбы Ливии Орестиллы, выходившей замуж за Гая Пизона, он приказал отвести ее к себе, но через несколько дней прогнал, а через два года сослал за то, что она будто бы за этот промежуток времени снова сошлась с прежним мужем. По другим рассказам, он, приглашенный на свадебный обед, поручил сказать сидевшему против него Пизону: «Не смей трогать моей жены!..» Затем он увел ее с собой из-за стола и на другой день объявил в эдикте, что женился, по примеру Ромула и Августа.

Однажды зашла речь о том, что бабка Лоллии Паулины, жены бывшего консула Гая Меммия, командовавшего войсками, отличалась когда-то замечательной красотой. Калигула тотчас приказал вызвать ее из провинции и, отняв у мужа, женился на ней, но вскоре с ней развелся, запретив ей впредь жить с кем-либо. Напротив, Цезонию, не отличавшуюся ни красотою, ни молодостью, мать трех дочерей, уже прижитых ею от первого мужа, женщину без ума расточительную и развратную, он любил жарче и продолжительнее, чем других. Он любил надевать на нее военный плащ и шлем, давал ей в руки копье и приказывал ехать рядом с ним верхом, показывая ее солдатам, а своим приятелям — даже голою. Когда она родила, он почтил ее именем своей супруги, объявив себя в тот же день и ее мужем, и отцом родившегося у нее ребенка. Эту девочку, названную Юлией Друзиллой, он велел обнести вокруг храмов всех богинь, а затем положил ее на грудь Минервы, поручая ей вырастить и воспитать ее. Бо́льшим доказательством, что она его родная дочь, служила ее страшная дикость — она уже тогда со злобой царапала пальцами лица и глаза игравших с нею детей.

Не стоило да и неинтересно было бы еще рассказывать, как он обращался со своими родственниками и друзьями, например, с внучатым братом Птолемеем, сыном царя Юбы, — и он приходился внуком Марку Антонию, от его дочери, Селены, — и, в особенности, с тем самым Макроном и с той самой Кинией, которые помогли ему вступить на престол. Всем им, вместо родственного чувства, которое он должен был питать к ним, и вместо благодарности за услуги он заплатил мучительной смертью!

Ничуть не с большим уважением или снисхождением относился он к сенаторам. Нескольких лиц, занимавших высшие должности, он хладнокровно заставил пробежать в тогах несколько тысяч шагов за его колесницей. Когда он обедал, они стояли то у спинки его софы, то в ногах, в холщовых передниках. Умертвив тайком несколько человек, он, однако ж, продолжил приглашать их, как живых, а через несколько дней без зазрения совести объявлял, будто они добровольно покончили с собою. Консулов, забывших оповестить в эдикте о дне его рождения, он сместил с должности, вследствие чего государство три дня не имело своих высших магистратов. Его квестора обвинили в участии в заговоре, и он приказал бить его плетьми, предварительно сняв с него платье и бросив его под ноги солдатам, чтобы им было крепче стоять, когда они станут бить его.

Одинаково заносчиво и грубо вел он себя и с лицами прочих сословий. Однажды, беспокоимый шумом, который подняли в цирке люди, старавшиеся занять в полночь бесплатные места, он велел всех их прогнать палками. В свалке было ранено более двадцати римских всадников и столько же женщин хорошего круга, не считая бесчисленного множества лиц прочих сословий. Во время театральных представлений Калигула, с целью стравить простой народ с всадниками, раздавал марки на бесплатные места ранее обыкновенного, для того, чтобы чернь могла, если хотела, занять места всадников. Во время гладиаторских игр он приказывал иногда откидывать занавес, когда всего жарче пекло солнце, и не позволял выпускать никого. Иногда он изменял обыкновенную программу и отдавал на жертву свирепым зверям плохих, старых или так называемых «машинных»[276] гладиаторов, не то отцов семейств известных фамилий, но страдавших физическими недостатками. Подчас он приказывал запирать хлебные лавки и нарочно морил народ голодом.