Жизнь по-американски

Нэнси говорит, что меня невозможно вогнать в депрессию, и это правда — я всегда стараюсь видеть светлую сторону событий. В случае с "Иранконтрас" я считал, что у меня нет оснований впадать в уныние. Одно дело — совершить неблаговидный поступок и чувствовать угрызения совести по этому поводу, а другое — быть уверенным, что ничего дурного не совершал. И у меня была такая уверенность. Я знал, что действовал в рамках закона и своих президентских полномочий. Но, если я и не ощущал уныния по поводу кампании в прессе, мне было очень горько, что я не сумел заставить людей мне поверить.

Каждую осень накануне Дня благодарения президенту преподносят огромную индейку: в 1986 году индейка весила 58 фунтов. Однако мало кто знает, что президент и его семья вовсе не усаживаются вечером за стол и не съедают эту гигантскую птицу: дело ограничивается фотографированием. Затем индейку увозят — возможно, до следующего года. Во всяком случае, в духовку она и не попадает. Но на этот раз у меня было ощущение, что меня самого поджаривают на угольях.

Наши критики твердили, что администрация "парализована", что она "при последнем издыхании". Однако это было не так. Мы продолжали осуществлять свои программы внутренней и внешней политики. Сидеть сложа руки не приходилось. Но шумиха по поводу "Иранконтрас" отвлекала внимание от насущных дел, и я знал, что, пока все детали сделки не будут выяснены, над Белым домом будет висеть подозрение. Каждый день в газетах появлялось новое "разоблачение". Конгрессмены бомбардировали меня вопросами, а некоторые требовали созыва чрезвычайной сессии конгресса — впервые с 1948 года.

Я сам хотел бы знать ответы на их вопросы и заявил лидерам конгресса, образовавшим две комиссии для расследования этого дела, что буду оказывать им всяческое содействие. Я просил их поскорее начать слушание дела и сказал, что готов лишить Пойндекстера и Норта привилегий должностных лиц администрации: тогда с них можно будет потребовать показаний на открытом слушании и мы все наконец узнаем правду. По моей просьбе был назначен независимый юрист, которому было поручено выяснить, имело ли место нарушение законов. Я вызвал в Вашингтон нашего уполномоченного в НАТО Дэвида Эбшира и поручил ему представлять в этом расследовании Белый дом. В частности, я дал ему указание проследить, чтобы в своих показаниях члены администрации ничего не утаивали от конгресса и комиссии Тауэра. Я связался с адвокатами Оливера Норта и Джона Пойндекстера и просил их передать своим подопечным: я хочу, чтобы они говорили правду, не надо меня покрывать.

Кампания "разоблачений" набирала силу, и от меня стали требовать изменений в кабинете и аппарате Белого дома. На этом настаивали и близкие мне люди, в том числе Нэнси, мои дети и мои бывшие политические советники Майк Дивер и Стюарт Спенсер.

Высказывалось мнение, что, раз Джордж Шульц публично заявил, что был против иранской инициативы, ему следует подать в отставку. Это я отказывался понять: Джордж не сделал ничего дурного — только выразил свое мнение и остался верен своим принципам. Он был прав в своих возражениях — так же как и Уайнбергер: его предсказания о возможных последствиях иранской инициативы сбылись слово в слово.

Многие также считали, что мне надо расстаться с Доном Риганом. Он, дескать, поддерживал иранскую операцию и не сумел найти наилучшую линию поведения, когда вокруг нее началась вся эта шумиха. Но я считал, что Дон виноват не более других. Он вовсе не оказывал на меня давления — я сам хотел установить контакт с людьми, которые могли вскоре прийти к власти в Иране.

Было много нападок и на Билла Кейси, и мне доказывали, что его надо сместить с поста директора ЦРУ. Но я не мог так поступить с человеком, дни которого были сочтены — у него был рак мозга.

Майк Дивер убеждал меня нанять адвоката. Не исключено, что Норт или Пойндекстер попытаются свалить всю ответственность на меня, и тогда против меня могут возбудить судебное дело. Я заявил ему, что мне нечего скрывать: что бы обо мне ни говорили, ничего дурного я не сделал и не собираюсь принимать меры, которые можно было бы истолковать как попытку воспрепятствовать выяснению истины.

Рождество в тот год было невеселым. Мы ожидали результатов расследования, которое проводила комиссия Тауэра. Как всегда, Нэнси помогала мне не пасть духом, хотя ей самой и нашим детям приходилось нелегко. Нэнси считала, что меня подвергают незаслуженным нападкам, и хотела, чтобы я как-то вернул себе доверие американцев. Она советовала мне отмежеваться от Норта и Пойндекстера, которые так меня подвели, но я отвечал, что ответственность за иранскую инициативу лежит на мне, что нам еще отнюдь не все известно и было бы несправедливо сваливать всю вину на этих людей.