Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

– Вы, Вова, сколько раз ещё намерены жениться? – спрашивала Софа, пряча улыбку. – Ну, если это в последний раз, то почему бы вам не расписаться с Тамарой? Разведитесь. Извольте всё оформить как подобает. Неприлично не думать о ней.

Я, честно говоря, не понимала, почему Софа так печётся о формальной стороне наших отношений. Узнав позднее, что её с Львом Исаевичем пятьдесят лет связывал незарегистрированный брак, удивилась ещё больше. И только теперь, когда всё стало былым, я оценила её слова как тревогу за меня, гораздо более глубокую, чем представлялось тогда.

* * *

О крылатых годах учёбы в ЛГИТМиКе я не только говорю, но и вспоминаю с придыханием. Всё вложенное в нас нашими педагогами поило и насыщало, имело вкус, а знания уплотнялись до точек опоры.

Деканат театроведческого факультета находил резонным время от времени сменять преподавателей театральной критики. Разные педагоги – различные подходы к драматургии, к спектаклям. Предполагалось, что новый педагог и в студентах должен был разглядеть и развить что-то доселе не выявленное. Так на четвёртом курсе мы попали к неистовому и неуёмному Владимиру Александровичу Сахновскому-Панкееву. Трудно обозначить отношения, сложившиеся у курса с этим педагогом. Ни одно из определений не будет точным. Он нещадно гонял своих студентов на экзаменах по предмету «Театр народов СССР». Зато во всём, что происходило на занятиях по критике, был решительно непредсказуем. То мог без меры восхититься услышанным, то, наоборот, так артистично устраивал публичную порку, что атакованному студенту оставалось либо присоединиться к общему веселью, либо обидеться и замолчать. У наших с ним отношений была и некая «прибавочная стоимость»: ему не было равных в просветительской щедрости.

Когда в конце шестидесятых власть внутри страны слегка приспустила «железный занавес», в Советский Союз хлынул поток современных зарубежных фильмов. Эти фильмы показывали только на закрытых просмотрах для партийной элиты и в некоторых творческих союзах. Будучи членом и Всероссийского театрального общества, и Союза кинематографистов, Владимир Александрович Сахновский был вхож на просмотры в оба союза.

Многие из «шестидесятников» вспоминают добрым словом кухни своих квартир как мини-клубы с несложным застольем и жаркими спорами. Но для группы «6-А» заветным клубом была аудитория в Зубовском особняке.

Занятия заканчивались в девять вечера. До двенадцати охрана из института не выгоняла. Мы припасали сухари, кипятили чай. Наш педагог снимал пиджак, вешал его на спинку стула и являлся в своей третьей ипостаси: просветителя-пересказчика польских, шведских, итальянских и американских фильмов. Его размашистая память схватывала идею фильма, сюжетные повороты, бесчисленные подробности, сценарные находки. Мы слишком мало знали о проблемах и сложностях реальной жизни за пределами СССР, о нравах людей других стран. Наше представление о мире было довольно узким и куцым. В жажде прорваться к опыту человечества, не отрывающему частную жизнь от социальной, мы всеми порами впитывали темпераментные пересказы нашего эмоционального, ярко мыслящего педагога.

По возвращении из поездок в Польшу он приглашал нас к себе домой, чтобы подробно рассказать о реформаторских экспериментах польского режиссёра Ежи Гротовского. Мы восхищались, ахали и дружно обожали Сахновского-Панкеева. Его жена, Тамара Ивановна, всегда угощала нас чем-нибудь вкусным. В свои сорок лет собиралась родить ему ребёнка. И выбирались мы из их дома только к трём-четырём часам ночи с чувством достаточности жизни.

На занятия нашего «6-А» приходили студентки с других курсов: Ирина Баскина, Неля Вексель, Марина Тимченко. Со временем мы стали считать их своими однокурсницами. Ирина Баскина через французское консульство добывала для просмотра фильмы. Приглашала нас то в Музыкальное училище имени Римского-Корсакова, то в Академию художеств. Накупив сушек, Ирина раскладывала кульки на широких подоконниках актового зала академии, чтобы голодные студенты, которые после занятий мчались смотреть французские фильмы, могли попутно хоть что-то закинуть в рот.

Мне кажется, ни в одно из послереволюционных десятилетий, породивших понятие «коллектив», это слово не приближалось так к своему истинному смыслу, как в шестидесятые годы, когда люди объединялись согласно своим индивидуальным интересам и вкусам по доброй воле, а не под влиянием стадного инстинкта толпы…

Жила я тогда тоже «экстерном». Суток – не хватало. Справлялась с домом, работой, учёбой, но уставала без меры. Подкосили и две тяжёлые операции. Однако надо было опять и опять спешить. Одна из экзистенциальных метафор: «Жизнь – искра, летящая из тьмы во тьму» – подгоняла мировоззренчески. Другая: «Осколки разбитого образа Христа застряли в каждом частном человеке» – удерживала на плаву.

Шёл последний год обучения. Я, как всегда, бегом бежала на занятия, когда меня пригвоздил к месту окрик преподавательницы истории русского театра – Екатерины Александровны Табатчиковой, обычно сдержанной в проявлении чувств: