Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Больница представляла собой одну палату мест на двадцать. Разделительной чертой между мужской и женской половиной был длинный обеденный стол. Большая часть коек пустовала. В палате было холодно и бесприютно. Меня сотрясал озноб. Холод вынудил попросить второе одеяло. Медсестра отказала:

– Не стану же я рушить заправленные постели. Могут поступить новые больные.

Врачей и медсестёр этой больницы отличало какое-то чудовищное бесчувствие. Они сидели тут же, в палате, за обеденным столом и играли в карты. Отвратительная серость, бессердечность и дубовость персонала напрямую сверстались с воспоминаниями о годах заключения и пережитых кошмарах. В памяти ожил ночной этап из первого, Джангиджирского лагеря в тюрьму города Фрунзе. Ночь была звёздная – возможно, прекрасная. Этап – тихий. Конвой – молчаливый. Даже собаки не лаяли. Верёвочные тапочки от соприкосновения с песком быстро стёрлись. Начали стираться и подошвы ног. Нас подгоняли. Каждый перемогал боль… и ковылял дальше. Где-то на стыке изнеможения и отчаяния меня охватил удушающей силы протест, перетёкший вдруг в чёткую, жаркую клятву: когда-нибудь я расскажу обо всём этом! Кому? Не знаю. Не мужу, не свекрови. Они меня предали. Но РАССКАЖУ ВСЁ! Может, кому-то одному, кто захочет выслушать. А если не будет этого «одного», то – ВСЕМ!

Изрядно перемёрзнув и перемучившись в приволжской больнице, я была сама не своя. Понадеялась на то, что утихшая боль не вернётся, разыскала свою одежду и, никому ничего не сказав, ушла из больницы пешком.

В домике, где мы жили, никого не оказалось. Володя, должно быть, сидел у друзей. Я вынула из чемодана тетрадь и торопливо, в безумном захлёбе, стала записывать то, что помимо моей воли исходило из памяти и накрывало лавиной.

Затея с диссертацией была отставлена. Зачем? К чему? Вернувшись из отпуска, я вошла в привычный режим. С десяти утра до шести вечера находилась на службе. Вечером заботы о доме не давали возможности сесть за письменный стол. Но не продолжать начатого я уже не могла. Проспав часа четыре, вскакивала. Писала по ночам.

Прошлое, как что-то живое и властное, повернуло меня к себе и заставило слушать себя.

Силы мне выдавались. Принимая их как повеление, я исписывала одну тетрадь за другой.

Глава одиннадцатая

Наши отношения с преподавательницей ЛГИТМиКа Анной Владимировной Тамарченко, уговорившей меня перейти на старший курс, не прерывались и после окончания института. Им отдано много лет и огромная часть сердца.

Среди друзей этой семьи были известные ленинградские учёные, авторы интересных и умных книг: Г. М. Фридлендер, Б. О. Костелянец, Б. Ф. Егоров, Я. С. Билинкис, Е. Г. Эткинд. Это была плотная среда университетских однокашников, связанных между собой многолетней дружбой и филологией. Людей этого круга поочерёдно испытывали чистками по анкетным данным, кампаниями по борьбе с «врагами народа», преследовали как обладателей «пятого пункта», как инакомыслящих или космополитов. При последнем «мероприятии» семья Тамарченко серьёзно пострадала. Лишённые средств к существованию, Анна Владимировна и Григорий Евсеевич несколько лет проработали в университетах Ижевска, Черновиц, Свердловска. Возвратиться в Ленинград им помогли упомянутые друзья. По рекомендации Б. О. Костелянца Анна Владимировна была принята на преподавательскую работу в Театральный институт, благодаря чему мы и встретились.

В 1972 году Анна Владимировна и её муж Григорий Евсеевич готовились к защите докторских диссертаций в Педагогическом институте имени Герцена (за его ректором А. Д. Боборыкиным в Ленинграде прочно закрепилась репутация «порядочного человека», чему в те годы придавалось особое значение). Анна Владимировна, расширив книгу, писала диссертацию об Ольге Форш, Григорий Евсеевич – о Чернышевском.

Первой защищалась Анна Владимировна. Присутствовавшая на защите часть «6-А» болела за свою учительницу. Запомнилось всё в деталях. Единодушие при голосовании за присвоение ей звания доктора искусствоведения; вызвавшая дружный смех аудитории оговорка Анны Владимировны, когда, обратившись к своему оппоненту по имени-отчеству: «Благодарю Фёдора Михайловича», она машинально добавила: «Достоевского». Помню даже её василькового цвета платье с воротником-стоечкой, специально сшитое в ателье к защите. Банкет. Но главное: гордость за неё.