Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Однажды я пригласила психолога Софью Марковну Любинскую прочесть в ДК цикл лекций. Заходила её послушать и сама. Как-то раз она при мне поспорила с аудиторией:

– Вы неправильно поступаете, когда говорите: «Не надо! Я сам!» – тем, кто предлагает перевести вас через дорогу.

Ей возражали. Отстаивали право на гордость. Она не уступала:

– Вы должны понять, что в жизни есть нечто более важное, чем ваше самолюбие. Отказываясь от помощи, вы бьёте по рукам саму жизнь, пресекаете канал участия. Поймите, в эти минуты вы мешаете жизни стать добрее, чем она есть.

Многих это заставило задуматься. В моей работе был смысл! Впервые в жизни я оказалась в роли социально сильного человека, который страстно хотел и мог защитить тех, кто нуждался в этом.

На серьёзное препятствие я наткнулась, когда попыталась перейти «внутригосударственную» границу в определении Всероссийского общества слепых как «государства в государстве». Загоревшись желанием открыть городу творческие достижения людей ВОС, я обратилась с предложением записать их концерты на радио и на ТВ. На радио оценили высокий исполнительский уровень, записали выступление эстрадного оркестра, хора и солистов. На ТВ – отказали, якобы потому, что «показ незрячих людей на экране нанесёт зрителям травму». Редкостная по порочности практика заслонять общество от правды. Пряталась правдивая статистика, прятались суммы долгов мировой казне, нравственные и физические недостатки… На Валааме прятали инвалидов войны. Трудно было в таком обществе становиться разумнее и добрее.

Два года, понадобившиеся для начисления пенсии, пронеслись быстро. Пенсионная сумма составила 86 руб. 85 коп. Разрешённую приказом надбавку за работу по совместительству собес мне не засчитал. Чтобы иметь приработок к пенсии, через два месяца я вернулась в ДК на ту же должность художественного руководителя, где и проработала до 1982 года.

* * *

В 1979 году в должности директора Дома культуры дорабатывал до пенсии Максим Иванович Шутов. Его кабинет находился этажом ниже моего. Однажды вечером, когда занятия в коллективах шли своим чередом, зазвонил местный телефон:

– Тамара Владимировна, срочно спуститесь ко мне! Есть разговор.

Директор, необычайно бледный, стоял, опершись рукой на свой письменный стол. С губ у меня уже готово было слететь: «Что с вами?» Но меня опередил один из двух находившихся в кабинете незнакомцев:

– Вы – Тамара Владимировна Петкевич?

– Да.

– Вам придётся с нами проехать.

Убийственно знакомое словцо – «проехать». Арест? Вызов?

– Могу я подняться надеть пальто?

– Можете.

Войдя к себе в кабинет, я прислонилась к стене. Внутри что-то привычно сжалось. Нет, это был не страх. Скорее фантомный спазм. Позвонить домой? Нет. Что-что, а тут привычнее одной. Звонить – не стала.

Машина стояла у подъезда. Как при аресте в Средней Азии, меня усадили между двумя сотрудниками ГБ. Везли молча. Мозг перебирал одно событие за другим: «Что? Когда? Какой эпизод?» Стрелка компаса остановилась: «Что-то касающееся нашей институтской группы».

Из Штатов от Анны Владимировны приходили замечательно интересные и политически корректные письма с характеристиками трёх поколений эмиграции и отчётами о семейных событиях. Когда случались оказии, она присылала сумки с одеждой, предназначавшейся для «6-А». Неля Вексель с семьей перебралась из Израиля в Швецию. Ставила спектакли, разъезжая по белу свету. То из одной страны, то из другой писала или звонила мне по телефону. Приходила почта и от уехавшей во Францию Ирины Баскиной. Она присылала программки театральных фестивалей в Авиньоне, проспекты художественных выставок и десятки надписанных для каждого из сокурсников пакетиков с полезными пустячками. Мужчинам – зажигалки, одноразовые бритвы, блокноты, ручки. Женщинам – шапочки для душа, флакончики духов, перчатки, мыло и другие мелочи. Это???

А может, что-то касающееся наших «лицейских» дней? Лара Агеева и Володя Лавров говорили на этих сборах о поездках в Пушкинские Горы, о встречах с хранителем заповедника С. С. Гейченко, с которым они дружили, о поэзии Дудина. Аля Яровая рассказывала, как её студенты на постановочном факультете трактуют прозу Распутина, Инна Аграева – об экскурсиях на Валаам, о музее Ф. И. Шаляпина, где работала экскурсоводом. Всё было предельно невинно. Может, их интересует что-то связанное с Леной и Толей Бергером? Но срок Толиной ссылки уже закончился. Они возвратились. Так что же? Что?

Память, оказывается, занозой хранила дёрганое, невропатическое поведение одного из сокурсников на моём дне рождения. Что-то рассказывая, он был неестественно возбуждён, несколько раз грязно ругнулся, чего никто себе в нашем доме не позволял. Я тогда подумала: «Что с ним? Совершил какую-то подлость?» Сокурсницы, с которыми я поделилась своими подозрениями, горячо парировали: «Что вы, что вы! Быть такого не может!» Памятуя, как Оля в Кишинёве отреагировала на мои слова о приставленной к ней соседке («У тебя больное воображение»), я постаралась выкинуть это из головы.

В ГБ не стали томить неизвестностью. Изложили всё сразу, без плетения паутины: