Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Сама я никогда не забывала, из какого душегубства была вырвана Филиппом. Там ведь не только лишали жизни по приговору, а уничтожали просто по прихоти. Александру Осиповичу при встрече Филипп не понравился. Но надо было слышать его интонацию, когда он сказал: «Знаете, я очень благодарен этому человеку. Он вас фактически спас. Этого никуда не денешь». Да, но потом, пустившись в бега с сыном, переезжая с места на место в поисках спокойного пристанища, он с последовательной жестокостью отнимал у меня ребёнка. А это куда было деть?! Из-за несводимости «да» и «нет» со мной и случилась та дикая истерика при известии о его смерти. Простить бесчеловечность? Такую? Недопустимо.

В следующем письме Рудницкий продолжал: «Но вернусь к Филиппу, к талантливому и смелому Филиппу. Думаю, что при всей своей яркой талантливости он был не так уж умён. Вот этот недостаток и обрёк его на положение подкаблучника. Жена, которая им управляла – это Вы прекрасно показали, – была гораздо умнее и дальновиднее, предусмотрительнее, расчётливее, чем он… Когда ей не удавалось обуздать его страсти, она временно отступала и лавировала, чтобы потом крепче ухватить его за горло… И конечно же, весь бесчеловечный план отлучения от Вас Филиппа и похищения Юрика – творение её конструктивного, цепкого и хищного разума. Все её ссылки на то, что Филипп что-то запретил, так-то повелел, – ложь. Он повелел так, как она подсказывала». Прибегнув к дипломатическому виражу, Константин Лазаревич заключал: «В итоге он у Вас всё-таки получается подлецом, и вот с этим мне согласиться трудно просто потому, что тогда некая тень неизбежно ложится и на Вас… Уверен, что женское чутьё не могло Вас обмануть».

«Некая тень» меня не пугала. Бывает такая мера зла, что лучше увидеть его во весь безбожный рост. Только тогда проступает подлинный масштаб исторической правды. В залежавшиеся, наболевшие вопросы Константин Лазаревич вселил дыхание, профильтровал их, поднял на поверхность. И правда стала ещё более жестокой.

«Неотрывно читая рукопись, – писал Рудницкий, обратившись к другой теме, – я не мог не удивляться тому, что после всего чудовищного, жуткого, что мне страница за страницей открывалось, Вы тем не менее теперь такая же, какой я уже давно Вас знаю, – нежная, ясная, не утратившая ни солнечности, ни порыва к счастью, ни очаровательного легкомыслия».

Господи! «Легкомыслие»? Я и сама пыталась понять, почему мне удалось пройти все страшные дороги. Заморожена была? Оглушена до смерти? Ангелу-хранителю обязана? Замечательным людям? При чём же тут легкомыслие? Разве в нём дело?

В ответном письме Константину Лазаревичу я выразила сомнение в точности его формулировки. И тогда он по-мужски, со всей широтой души кинулся мне на выручку: «Смею всё же сказать по праву Вашего сверстника (я тоже 1920 года рождения), что молодость брала своё во всех превратностях моей судьбы и что когда я читал Вашу жизнь, то во многих поступках и даже побуждениях, как ни странно это Вам покажется, узнавал себя. Вас задело то, что я сказал о Вашей неистребимой жизненной силе и спасительном легкомыслии? Вы чувствовали себя всегда „в тисках боли“? Конечно. Я Вам верю. Верю абсолютно! Но ведь сквозь весь этот ужас не однажды пробилась подлинная любовь? И она ведь приносила Вам счастье? И в письмах к Вам того же Гавронского так явственно звучит восхищение Вашей духовной силой, весёлостью Вашего духа, его ясностью и светоносностью. Значит, была, была! Да и сейчас есть. Если бы в Вас не было этих энергетических ресурсов, Вы не выдержали бы всего, что Вам пришлось снести. А Ваша магнетическая притягательность чуть ли не для всех мужчин, которые встречали Вас в самых ужасных обстоятельствах? Неужто Вы воображаете, что она может быть объяснена только тем, что Вы были и остаётесь красивой? Во всех любовных письмах к Вам слышится надежда на Вашу силу, да, да, на спасительную для мужчин – и горемычных, и относительно удачливых – волю к жизни. Вы могли её не осознавать. Но она была. Она Вас вела и спасала…»

Константин Лазаревич пропутешествовал со мной в пещеры прошлого. Понял и объяснил мне – меня. Поразил своим рыцарским, активным погружением в мою судьбу, добрым желанием и решимостью содействовать изданию моей книги.

…Работа со Светланой Владимировной Дружининой была ещё не завершена, когда нам позвонили московские друзья:

– Вчера скоропостижно скончался Константин Лазаревич Рудницкий.

В памяти всегда живёт глубокая боль от его внезапного ухода и моя нескончаемая признательность за чувство счастья от встречи с ним.

Глава четырнадцатая

С учётом того, что мой выход на пенсию был не за горами, директор ЛДХС поднял мне зарплату до предельной в штатном расписании суммы. Я стала единственным сотрудником, чей оклад составлял не сто, а сто пять рублей. Превысить эту сумму значило нарушить закон. Пенсия тогда исчислялась в шестьдесят процентов от зарплаты. Нас ожидала реальная нищета.