Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Старик! Я слышал много раз,Что ты меня от смерти спас —Зачем?.. Угрюм и одинок,Грозой оторванный листок…. . . . . . . . . . . . .Я никому не мог сказать

Священных слов: отец и мать.. . . . . . . . . . . . .Тогда, пустых не тратя слёз,В душе я клятву произнёс:Хотя на миг, когда-нибудьМою пылающую грудьПрижать с тоской к груди другой,

Хоть незнакомой, но родной.

В следующие несколько ночей я опять доходила до сцены. Вела диалоги с воображаемыми партнёрами и, повторяя проклятия Райны, вершила суд над собственным прошлым, ввергавшим меня в тупик профессиональной непригодности.

Казалось, ночные «экспедиции» возымели действие. Какие-то створки я всё-таки проломила. Пространство и тьма стали меня принимать. Но никакому единоличному усердию не дано было восполнить школу и опыт. Я впадала в отчаяние, но упорствовала, пока в одну из ночей мои вылазки не прекратил внятный скрип деревянного кресла на балконе зрительного зала. Звук, как спичкой, чиркнул в бездне тьмы, и вновь всё погрузилось в безмолвие… Больше я не отваживалась выходить по ночам на сцену.

Забегая в свободное время на репетиции «Хитроумной влюблённой», я видела, как жадно заглатывали актёры подсказки главрежа Зорина. В жизни он был крайне немногословен и даже желчен, казался старым и больным. На репетициях же являл полную себе противоположность: подкидывал исполнителям гривуазные ассоциации, смешно и точно проигрывал какие-то куски роли сам. На главную роль была назначена красивая жена директора театра. Приёмка спектакля «Хитроумная влюблённая» прошла на ура.

Когда же подоспела пора сдачи нашего спектакля, я уже прекрасно понимала, что меня ждёт провал. Какие-то эпизоды давались, но воедино роль так и не сложилась. Не помню ни как я шла на сдачу, ни как отыграла спектакль.

Приехавший из Кургана начальник Управления культуры, оглядывая актёров, присутствовавших на обсуждении, наклонился к одному из членов художественного совета и попросил вполголоса:

– Покажите мне актрису, которая играла Райну.

Тот поворотом головы указал на меня.

– A-а! Ну тогда понятно, – был ответ.

Кто-то из выступавших говорил, что мне «необходимо куда-то деть возмутительную молодость голоса и глаз». В переводе это также означало провал.

– Пока спектакль просто-напросто скучный, – сказал в своём выступлении директор. – Уж если говорить правду, только одно место и впечатлило. Это сцена, когда Райна проклинает своего сына.

Что это? Попытка выручить меня?

Заключал обсуждение главреж. Он говорил, что спектакль нуждается в доработке, но в результате будет принят публикой, похвалил основную героиню, ещё кого-то. И вдруг я услышала нечто такое, чему невозможно было поверить:

– Самое внимательное место нашей работы – это исполнение роли Райны молодой актрисой Петкевич. Здесь мы безусловно имеем дело с трагедийным талантом…

У меня пресеклось дыхание. Господи! Что это? Так не бывает! Такого не может быть!

Почему он сказал – «самое внимательное место нашей работы»? Разве так говорят? И в тот же момент нашлась разгадка его неожиданной оценки: мне не пригрезился тогда в ночи скрип деревянного кресла в зрительном зале! Это главный режиссёр, обдумывая в часы бессонницы какую-то мизансцену, сидел на балконе, поскольку жил в театре этажом выше. Произнесённые им только что слова похвалы – не что иное, как дань уважения актрисе, которая у него на глазах пыталась вытащить себя из бездны за волосы, подобно барону Мюнхгаузену. Но при этом в душе скреблась надежда: а вдруг в его словах содержится и толика правды? Заряжена же я каким-то колдовским током, до муки и до радости томящим меня? Не случайно же я с такой страстью рвалась к театру?..

Директор своё слово сдержал. При следующем распределении в пьесе Островского «Невольницы» я получила роль молодой героини – Евлалии. Помощь мне была необходима в той же степени, в какой безногому нужен костыль. Я мечтала о труде и ученичестве. Как никогда нуждалась в Учителе.

Закрывая за собой дверь своего жилища, я бросалась на колени и со всей силой страсти молила Небо: «Господи, помоги найти сына! И оставь мне творчество! Избавь меня, Господи, от жажды счастья, если оно зависит от другого человека. Только сын и служение творчеству!»

Я сознавала: то, что поддерживало меня прежде, всеми силами надо стремиться сохранить. Изыми судьба из моей жизни переписку с друзьями, погружение в массив её словесной энергии, я бы не устояла на ногах ни раньше, ни сейчас. Всё главное я продолжала поверять в письмах Александру Осиповичу. И он откликался на всё, откликался на том единственном языке, который держал меня столько лет.