Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

– Простить? Не знаю. Не сейчас, – спохватилась она. – Не пиши мне. Если сумею, напишу тебе сама… Только не убегай так. Попрощайся с Борюнькой. Он плачет…

Перескакивая через две-три ступени, я убегала сломя голову… Бежала по безлюдному горбу переулка, в противоположную от трамвайной остановки сторону, чтобы сбить Бориса с пути, если он захочет остановить меня. Видеть его было невыносимо. Я понимала: в этом неврастеническом хаосе он заранее заготовил место для оперативного, вполне житейского «не ты, так она».

Услышала, как Борис всё-таки мчится следом, кричит: «Стой! Стой!» И не приведи господь ему тогда нагнать меня, а мне – остановиться!.. Я забежала в какой-то двор. Из него – в следующий. Сообразила: проходной. Теряя силы, спряталась за какой-то поленницей, упала на землю… Гул его бега… Заминка… Затем долгое тупое ничто… Тишь… Конец безобразию… По незнакомым улицам я в конце концов выбралась к трамвайной остановке.

На звонок Дима тут же открыл дверь. У него вырвалось испуганное:

– Что с тобой? На тебе лица нет.

Он понял, чего мне стоила эта половина суток.

Для того чтобы сердце водворилось на место, мне надо было хоть ненадолго прилечь. Я собирала остатки сил, чтобы скорее снять с Димы муку и боль, которые ему причинила. Я знала, какие ему нужны и какие сейчас скажу слова. Только ещё один, второй вдох…

Надо было много лет знать Диму, многое с ним пройти, чтобы содрогнуться, когда он не заплакал, нет, а – зарыдал. Сквозь эти мужские рыдания, которым я никогда прежде не была свидетелем, прорывался один вопрос:

– Что я теперь буду делать?

Я опоздала на доли секунды! Не успела! Он прощался со мной. И все-таки я просила простить меня за то, что заставила его страдать, за то, что, попав в водоворот чужой боли, передержала все сроки его терпения; что, не сориентировавшись, в каком конце Москвы мы сняли комнату, не знала, как добраться ночью до дома… Просила его успокоиться… Безуспешно. Ни нежность, ни предельная открытость до него не доходили. Я пыталась ещё что-то удержать, вернуть:

– Ты – родной! Мы вместе. Вдвоём. Я только тебя и люблю.

Не соскользнула только к униженному: «Чиста перед тобой!» Его выбрало моё измученное сердце. Он – близкий человек. Он должен был чувствовать всё это сам. Обязан был верить мне.

Что-то во мне, уже опустошённой, посторонне усмехнулось, когда он неожиданно произнёс:

– Ты раздета. У тебя нет обуви… Как ты будешь без меня?

О-о! Что-то обо мне? Не померещилось ли? Замечены стоптанные туфли? Но при чем же тут они, Боже? Я утратила представление о том, что произойдёт через час, к вечеру, завтра. Ждала, что в любую минуту он может собраться и уехать. Ни о чём больше с ним не заговаривала.

Дима справился с собой. С какого-то момента обрёл внешнее равновесие. Но что-то в нём наглухо защёлкнулось. Во многом уже – навсегда. Я сокрушила его. Он – меня.

– Во сколько пойдём на биржу? – спросил он на следующее утро.

На бирже, в атмосфере той же деловитой оборотистости, я чувствовала себя увереннее, не в пример прошлогоднему опыту. Все нужные документы – трудовая книжка, репертуарный лист, фотографии в ролях – были на руках. К концу третьего дня я имела уже несколько предложений в театры, правда без обещания жилья. Рассчитывать на него в те годы могли актёры, имевшие звания «народных», «заслуженных», или в городах, где власти благоволили к театру.

Я не смогла бы объяснить, почему мне хотелось попасть в Приволжье. Но когда главный режиссёр Русского драматического театра города Чебоксары Евгений Алексеевич Токмаков вместе с приглашённой туда из Ленинграда Ниной Николаевной Гороховской подошли ко мне, мы с Димой остановили свой выбор на этом городе. Театр имел ранг второго пояса. В городе была филармония, где для Димы могла найтись работа. Чтобы исключить все недоразумения, мы сразу поставили обоих режиссёров в известность о наших «обстоятельствах» и были немало удивлены их спокойной реакцией. Однако, побывав на поруках у шадринского директора, я осмотрительно заявила, что окончательно отвечу «да» или «нет» только тогда, когда личное согласие даст директор театра. На следующий же день нас заверили, что в телефонном разговоре получено добро. Я подписала договор.

Случилось и наше с Димой примирение. Без объяснений. Без слов.

* * *

Выйдя замуж, моя сестра Валечка жила теперь в Москве. Адрес я знала по переписке. Не без труда разыскала ее жильё возле Окружной дороги, недалеко от Измайловского парка. Дом находился на территории лесопильного завода, где работал свёкор сестры. Семья была большая: родители Валечкиного мужа Аркадия, два его брата, их жёны, дети.