Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

В очередной раз мы отправились смотреть «угол», который для нас подыскала администрация театра. На стене комнаты висел портрет милой, с очень добрым лицом, женщины. «Кто это?» – спросила я у хозяина. Шестидесятилетний человек засмущался, как юноша, и извиняющимся тоном стал объяснять: «Это моя мать. На ней, знаете, была шляпа, фотограф предложил шляпу снять, поэтому у неё здесь причёска не совсем в порядке. А так она была очень красивая». Такой комментарий к портрету решил дело: мы согласились.

Спасение по-прежнему виделось в творчестве. Иногда увлекала пьеса, иногда удачно выписанная роль. Редко, однако, режиссёр загорался настолько, чтобы поставить перед собой какую-то высокохудожественную задачу. Дерзости, сумасшедшинки в работе – недоставало. Добавляла напряжения необходимость играть в параллельных и «триллельных» спектаклях. Во всяком случае, в те два года на Волге мне так и не довелось повторить сценическое волшебство, которое я переживала на Севере в работе с Александром Осиповичем. Он оставался для меня непревзойдённым режиссёром: он открыл мне театр, увидел во мне актрису.

Теперь жизнь будто говорила: «Иди пошатайся по моим окрестностям, погляди на всё, что творю я и что творят со мной». И я спасалась от ощущения неполноты существования книгами, тем, что улавливало боковое зрение в отношениях с актёрами, тем, что с нами происходило в обыденной жизни.

Актёры Западины рассказывали историю про своего десятилетнего сынишку. Он ничего не делал без разрешения и как-то раз спросил, можно ли ему купить пенал на деньги, полученные в школе за сбор железного лома. Родители дружно закивали: «Конечно, сынок! Пенал – нужная для учёбы вещь». Зимой, когда похолодало, решили вытащить буржуйку. Долго искали. Спросили у сына:

– Мишутка! Не помнишь, куда мы задевали буржуйку?

Русоголовый Миша с укоризной посмотрел на несмышлёных родителей:

– Ну а на какие же деньги я пенал купил?

Было интересно наблюдать, как подрастают актёрские дети. Дома родители были для них любящими, тёплыми мамой и папой, а преображённые костюмами, гримом, париками и невообразимыми текстами ролей – превращались в малознакомых людей. Такие дети сызмальства принимали жизнь как игру, а игру – как жизнь.

Жарким летом 1955 года, гастролируя по Украине, мы переезжали с места на место на грузовиках с откинутым парусиновым верхом. Я впервые видела такие промышленные города, как Краматорск, Артёмовск, Славянск. Круглосуточный рабочий день размечался здесь мерным звуком вагонеток, сбрасывающих неостывшие массы угольных пород. Ночная тьма высвечивалась огненными терриконами. Люди посменно трудились в шахтах, на сталелитейных заводах. Ритм и картины налаженной индустриальной жизни страны производили необычайно сильное впечатление.

Наш «рукопашный» лагерный труд на лесоповалах, на строительстве железных дорог можно было сравнить с потайными карманами, ловко вшитыми в парадный пиджак государства. Реальное лицо жизни составляли эти мощные производства; тот труд оставался неведомым стране. Нас как бы и вовсе не существовало. Просчитанность скрытого и видимого была пугающей.

Изумление, которое я испытала в Шадринске при виде народной скорби в марте 1953 года, в то гастрольное лето показалось мне наивным и близоруким.

* * *

Привести в какое-то соответствие внутреннюю жизнь с жизнью внешней мне неожиданно помогла американская фотовыставка «Род человеческий». Я попала на неё в Москве, во время отпуска, осенью 1955 года. На выставку стекались толпы москвичей и приезжих. Потребовалось несколько часов, чтобы отстоять «хвост».

То, что из конца очереди казалось чем-то невнятно-однообразным, стало возможно рассмотреть по мере приближения к фотостенду, размещённому непосредственно у входа. Это «что-то» было сфотографированным сверху несметным поголовьем «рода человеческого». Перед тем как войти на выставку, надо было смириться с ужасающим чувством похожести людей друг на друга и попробовать найти в этом что-то утешительное.

Концепция выставки уясняла отношения человека с законами бытия. Государственные и общественные формы не были предметом её интереса. Импульсом её создания было удивление перед самим феноменом Человека.

Первые же фотографии выставки устанавливали миропорядок: ниспосланная людям точка отсчёта – природа! Зачин жизни – любовь. На краю хлебного поля лежит велосипед, дальше, на примятых колосьях, – юноша и девушка. Появление человека на свет. Фотографии детей – белых, чёрных, желтокожих… Их смеющиеся, плачущие, доверчивые, огорчённые лица. Поразило лицо ребёнка лет четырёх, глаза которого были наполнены не просто страхом, а вселенским ужасом. Словно этому незрелому человеческому существу через щель мироздания показали нечто более страшное, чем Смерть. Что-то невыразимо страшное, знакомое, однако, и тебе.