Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Александр Осипович, к которому я продолжала периодически ездить, очень постарел. Ему было трудно ходить. И осенью в непролазную грязь, и зимой в мороз он обязан был в положенное время отмечаться в районном центре. Он делал это исправно, пока наконец милиционер не сжалился над ним и не стал заезжать к нему сам.

Вокруг Александра Осиповича по-прежнему толпились сельские ребятишки. Кого-то он натаскивал по математике, кого-то учил немецкому языку, игре в шахматы. Продолжал писать свои философские заметки, решать математические задачи. Листы бумаги, которые привозила Оля, испещрялись цифрами. Математика и философия оставались его пристрастиями. Надежд на публикацию не было никаких. Иждивенчество убивало его.

Потолки в хате были низкие. Возле крошечного оконца, выходящего в огород, сидел человек с глазами мудреца. А за оконцем лежали сваленные в кучу остатки урожая – оранжево-болванные тыквы.

– Они называются – тыквы? – улыбнулся Александр Осипович. – А я думал – дыни. Знаешь, вкусные такие были когда-то. Я всё стеснялся попросить хозяйку дать попробовать.

В 1971 году, когда Александра Осиповича уже не было в живых, в журнале «Знамя» № 7 была напечатана автобиографическая повесть Юрия Нагибина «Переулки моего детства». И там я неожиданно прочла о матери Александра Осиповича – чаевладелице Высоцкой:

«Выселенная революцией из своих палаццо, старуха Высоцкая поселилась в нашем доме, на первом этаже, в комнатах с окнами на помойку. Окна находились под прямым углом одно к другому, и сметливая старуха поставила заборчик от окна к окну, не только загородившись от помойки, но и выгадав себе треугольный участочек, где посеяла траву, посадила цветы и врыла в землю лавочку. Межоконья она увила плющом и диким виноградом. И хотя весь её надел был чуть больше тех садиков, что андерсеновские хозяйки выращивали на подоконниках, домовый комитет потребовал, чтобы Высоцкая сделала свой сад доступным для всех граждан, проживавших в доме. Старуха согласилась, но повесила объявление, что „в открытом для массовых гуляний саду категорически запрещено ездить на велосипедах“».

Мать – капиталистка. Сын – революционер, устраивавший на её фабрике митинги протеста. И, Боже, как же сходно, в каких закутках они заканчивали свои жизни!

Приезжая к Александру Осиповичу, я неизменно попадала в атмосферу заразительных идей и «внутренних размышлений». Можно было спорить о тайнах бытия, о Боге, в которого он не верил. И более всего – слушать его. «Ну, вот тебе схема, как раскрыть секрет личности, – начинал он. – Весь комплекс внутренней жизни условно назовём статикой. А то, что наступает как разрядка, в узком смысле – осуществление, для ясности обозначим динамикой. Понятно? В сочетании двух начал…» И сразу многое удивительным образом становилось понятным.

Я как-то спросила: «На кого из литературных персонажей вы считаете себя более всего похожим?» Подумав, он ответил: «На Нагеля, пожалуй». Ответ поразил. Я даже задохнулась. «Мистерии» Гамсуна читала. От знакомства с Гамсуном оставался скорее привкус, чем прояснение. Нагель и раньше смущал меня, был неясен. Но сейчас я поняла: Александр Осипович проговорился не просто об одиночестве, но и о катастрофическом отрыве от всего и всех, когда между внутренним миром одного человека и остальными задувает космический сквозняк. Нагель – обособленность, замкнутый мир. Мистификатор.

Как же Александру Осиповичу худо!.. Какое непроглядное, ледяное одиночество! Если бы те, кто выдирал из человеческих жизней по десять, по восемнадцать лет, были в состоянии уразуметь, что они творят с целостностью существования отдельного человека и с целостностью самого Бытия! Людям нашей судьбы достались не вписывающиеся в общий реестр странные драмы. От нас требовался талант ювелира в состыковке осколков жизни. На такой труд тоже должны были уйти десятилетия, а мы были повышенно смертны, жаждали удвоенного, утроенного к себе внимания сегодня и сейчас.

Надолго отринутые от семейного уклада, мы чувствовали себя потерянными. Так и получалось, что все «одинокие» жались друг к другу. Хелла неделями гостила у Александра Осиповича в Весёлом Куте. Наведывались к нему и досеверные, и северные друзья. Оля давно уже поняла, что «мы» – серьёзная часть жизни её мужа. Мириться с этим было непросто.

Снимая фильмы, Оля приезжала в Весёлый Кут регулярно. Платила хозяйке деньги за жильё, за уход, пополняла продуктовые запасы мужа, привозила главное – кофе. В одной из наших бесед на моё восклицание: «Какое счастье, что Александр Осипович вернулся!» – она, выдержав паузу, кратко и горько резюмировала: «Слишком поздно». По тому, каким замкнутым становилось прекрасное Олино лицо, как тщательно скрывал страдания Александр Осипович, я и без разъяснений видела, насколько поздно.