Зловещая долина. Что я увидела, попав в IT-индустрию

Ноа казался счастливее и свободнее. На его австралийских рабочих ботинках была грязь. Он сказал, что стал лучше спать. Сказал, что подумывает открыть пекарню на паях с работниками (ведь кооператив – это единственная этичная бизнес-модель) и пытается не употреблять слово «приложение»: мол, это слово маскирует, что на самом деле это программное обеспечение. Ему омерзительно было, что даже самое технически сложное программное обеспечение нарочно прикрывалось мультяшным дизайном.

– Ооо, мы не софт! – издевательски прощебетал он. – Мы твои друзья!

Я вкратце поведала о компании: рост шел тяжело, доход капал, Тахо чуден, а по Ноа все скучают. Мы обсудили мрачные подробности его увольнения. Он сказал, что кондиционированный и стерильный офис начал на него давить. Карьерного роста не было.

– Я подумал, что, если не собираюсь выполнять эту работу вечно, через пять лет мне надо разбогатеть, – сказал он. – Я хотел получить зарплату. Я был тринадцатым сотрудником. Я хотел там работать, усердно работать, но еще я хотел убедиться, что в итоге получу значительный процент компании.

Не в первый и не в последний раз мне напомнили, что моя доля в компании ничтожна. Как двадцатый сотрудник, я застряла на месте. При приеме на работу число акций казалось большим, но я не осмелилась узнать размер пула опционов. При хорошем раскладе я могла бы получить 10 тысяч за штуку. Я крепко приложилась к пиву.

Ноа замер и посмотрел на мотоциклы, затем снова перевел взгляд на меня.

– Можно считать, что я зарвался, – сказал он. – Или можно считать, что я просил то, что мне нужно, и это оказалось до хрена больше, чем они хотели дать.

Теперь, по его словам, совесть его была спокойнее. Я спросила, что он имеет в виду.

– Да брось, – сказал он. – Мы работали в компании по слежке.

Он упомянул разоблачителя АНБ, снова публиковавшегося в СМИ. Откровения прибывали – уже обнародовали около 200 тысяч документов. Аппарат наблюдения оказался обширнее и сложнее, чем писали первоначально, а Кремниевая долина увязла как следует.

– Когда я там работал, я об этом не думал, потому что продукт был ориентирован на бизнес, – сказал Ноа. – Я не видел в этом проблему для общества. Кроме того, думаю, я не знал о том, что все деньги из Интернета поступают от слежки.

Я уточнила, что он имел в виду под слежкой – рекламные технологии? Персонализированная реклама меня раздражала, но я никогда не считала ее особенно зловредной, хотя наши клиентские компании четко понимали, что бесплатные услуги обычно подразумевают эксплуатацию пользователя. Самый простой вариант – это хищнический сбор персональных данных.

– Фактически я не вижу между ними разницы, – сказал Ноа. – Мы способствовали сбору информации и не знали, кто и как ею воспользуется. Мы могли стоять в шаге от сотрудничества со спецслужбами. Если все, что пишут, соответствует действительности, грань между рекламными технологиями и государственной слежкой очень тонка.

Я не знала, что ответить. Не хотела с ним спорить. Может, я была близорука или прятала голову в песок, но сбор данных не казался мне моральной проблемой современности. Несмотря на все отраслевые разговоры о масштабе и меняющемся мире, о далеко идущих последствиях я не думала. Я вообще мало думала о внешнем мире.

Я пошла на симфонический концерт с Паркером, давним нью-йоркским приятелем, активистом цифровых прав. Давным-давно мы встречались, затем расставались, он вечно мне что-то объяснял, а потом извинялся.

– Электронное письмо не опаснее почтовой открытки, – говорил он мне, когда мы бродили в толпе на фермерском рынке в Парк Форт-Грин. – Ты надеешься, что почтальон ее не прочтет, но он может и прочесть.

Я терпеливо слушала, как он пытался рассказать мне о криптовалютах и радужных посулах блокчейна, недостатках двухфакторной аутентификации, необходимости сквозного шифрования, неизбежности взлома данных.

Паркер работал в правозащитной некоммерческой организации по охране цифровых гражданских свобод – неприкосновенности частной жизни, свободы слова, законного использования, – которую в девяностые основали киберутописты с либеральным уклоном. В определенном смысле это был исторический якорь экосистемы. В офисе стояли ряды обшарпанных серверов и устаревших компьютеров с допотопными программами на открытом исходном коде. Настоящие стражи технологий, объяснил мне однажды Паркер, никогда ничем новым не пользовались. По умолчанию не доверяли новым продуктам.

Наши отношения продлились недолго, но мы спорадически обменивались небезопасными электронными письмами на узкоспециализированные темы, типа дизайна интерфейса восьмидесятых, бинарного кода или произведений искусства, являющихся общественным достоянием, а порой встречались для целомудренной пенсионерской культурной программы.

Концертный зал был заполнен на четверть. Когда погас свет, я молча пообещала себе, что буду чаще посещать старинные культурные учреждения Сан-Франциско. Буду участвовать в общественной жизни города. Сдам нью-йоркское водительское удостоверение. Узнаю, кто здесь мэр.